Времена года

– То есть отправили именно вас, а не сотрудника консерватории, ответственного за стипендии? Из деканата предварительного звонка не было.

Этот обмен никому не нужными фразами уже начал утомлять Майю. И стало совсем жарко. Она сдернула шапку, кинула на колени Севке, который все же решился присесть на краешек дивана. И продолжила врать, но без особого вдохновения:

– Да, так получилось. Я очень ответственная, вы не подумайте. И с Ильей Юльевичем мы уже встречались. Он остался под большим впечатлением.

Ответный равнодушный, почти рыбий взгляд почему-то вдруг взбесил. И на ноги она встала легко. И скрипка оказалась в руке сама собой.

– Не верите? Сейчас докажу!

За спиной сдавленно охнул Контрабас – не басом, как положено, а пятой октавой. А потом все заглушили громкие и надрывные, если не сказать пронзительные звуки, которые подала скрипка.

Цыганочка. С выходом.

Выходи, Илья Юльевич. Выходи, подлый… А, не тот текст. Просто выходи.

Он не вышел. Вместо этого тоже пронзительно и совершенно немузыкально зазвонил телефон.

– Тут пришла студентка из консерватории, но уже уходит, – раздался безупречный голос секретаря, говорящей в снятую трубку. – Утверждает, что вы готовите именную стипендию, но я же знаю, что никакой стипендии нет, у нас не записано.

– Илья Юльевич! – Майя на пару секунд прекратила терзать скрипку и подала голос – громко, так, чтобы ее услышали на другом конце телефона, находящегося в секретарских руках. – Вы про пять тысяч за Вивальди помните?!

Женщина смерила Майю уже откровенно неприязненным взглядом, а та в ответ заиграла с удвоенным воодушевлением.

– Хорошо, Илья Юльевич, – голос секретарши звучал громче – она пыталась перекричать цыганские наигрыши. – Балагана через секунду тут не будет.

Майя злорадно усмехнулась и поддала жару. Балаган только начинается, потому что исполнитель едва вошел во вкус.

– Прекратите немедленно срывать совещание, если не хотите, чтобы я вызвала охрану! – в голосе так отчетливо прозвучал металл, что девушка все-таки отпустила смычок.

– Вы не любите цыганскую музыку? Так сразу бы и сказали, – кажется, она и в самом деле слегка переборщила с громкостью, да и вообще – со всем. Обернулась. Севка на диване был белее снега.

– Ладно, мы посидим тихо.

– Нет, здесь вы сидеть не будете, – секретарь встала с места. – Илья Юльевич распорядился провести вас в переговорную. Собирайте свои вещи и идите за мной.

О, у них будут переговоры? Любопытно. Майя кивнула Севе и пропела:

– Чудненько. Мы идем. Илье Юльевичу, конечно, виднее.

Переговорная оказалась не слишком большой комнатой, все пространство которой занимал круговой стол и стулья. Помимо этого там еще находился только кулер для воды.

– Что вам предложить – чай, кофе? – к ним обратились так, будто они и в самом деле какие-то… в общем, по делу тут.

Майя и Всеволод переглянулись. И ответили хором, но вразнобой:

– Чай! Кофе! – а потом все-таки уже дружно, слаженно и примирительно: – Спасибо!

Когда спустя пять минут вместе с двумя чашками на стол поставили вазочку, Майя пискнула от восторга. Именно то, что ей сейчас просто жизненно необходимо, – конфеты!

От которых осталась лишь гора фантиков, когда дверь переговорной снова открылась. И на пороге показался собственной персоной… господин без сердца.

Он снова в темном – лишь рубашка белая. Темный, невозмутимый и равнодушный. И Майя вдруг поняла, кого он ей напоминает. Актера, который снимался в рекламе любимых духов от Шанель. Тех самых, что на прошлый Новый год ей подарила мама.

– Добрый день. Вы хотели меня видеть?

Он ее не узнал. Совершенно точно не узнал. Именно потому, что он взрослый человек, крутой бизнесмен и пять тысяч рублей для него – все равно что для нее пять копеек. Ничто. Пшик. Он забыл о ней, деньгах и музыке, как только отвернулся и сделал первый шаг.

Господи, какая она дура. Сегодня – особенно. Дура и ослица.

Когда встала, почему-то вытерла руки о джинсы на бедрах. Ладони были влажные.

– Добрый день, Илья… Юльевич. Не знаю, помните ли вы меня… Неделю назад мы с вами встречались. Я играла на скрипке, а вы дали мне пять тысяч.

– Я помню.

Ответ оглушил и выбил пол из-под ног. Помнит? Все-таки – помнит?! Только тихий Севкин вздох дал толчок быстро сообразить с ответом. И сосредоточиться на том, зачем она здесь.

– И меня, и то, что дали мне деньги?

– И вас, и то, что купил билет в первом ряду. И даже название кресла.

Наверное, где-то людей специально учат говорить таким образом – ровно и без намека на эмоции. Майю так не учили. Наоборот, ее учили давать эмоцию. А от осознания, что этот важный мужчина на самом деле помнит ВСЕ, – стало настолько тепло, что улыбка растянула губы сама собой. Как все складывается удачно. Он ее помнит. Она выиграла спор.

Майя повернулась к пытающемуся мимикрировать под стул Севке.

– Ну что, убедился?! Я выиграла!

Сева едва заметно и предобморочно кивнул. Глаза у него были почему-то как блюдца. Наверное, это стало причиной. Или что-то еще. Но уже через пару мгновений Майя трясла руку человеку в черном. Со словами:

– Спасибо вам огромное, вы меня очень выручили!

Он ладонь не отнимал. И не отвечал на пожатие. И смотрел куда-то поверх плеча Майи.

– Это все?

До нее не сразу дошло, что вопрос адресован не ей. Лишь по Севиному бормотанию поняла, куда смотрел Илья Юльевич. И вдруг пришло острое осознание нелепости их появления здесь, в обители бумаг, сухих фраз, больших дел и выдержанных людей. Один из которых стоял перед ней и смотрел на них как на… шутов, клоунов, заезжих циркачей, волею случая попавших в царство хрома, стекла и пластика. Вопят что-то, руками машут, мешают работать, но… любопытно? Немножко отвлечься и снисходительно поглазеть.

Краска смущения была уже где-то на подходе. И, кажется, стало по-настоящему стыдно. Как в тот раз, когда на втором курсе вызывали к ректору. Жвачка на портрете Гольденвейзера[7] – стыд-то какой. И снова ведь на спор. И когда научится себя сдерживать?! А потом вдруг всплыли в памяти лица родителей – когда Майя заявила, что ненавидит фортепиано. Она, дочь двух пианистов, не желает иметь ничего общего с этим проклятым инструментом?! Про скрипку сказала потом, конечно, но разочарование на лицах родителей помнила до сих пор.

Все это пронеслось перед глазами – отповедь ректора, портрет Гольденвейзера, растерянность отца и матери. И если ректору и родителям Майя потом доказала, что это был просто… просто… ну, что, в общем, не такой уж она и пропащий человек, то тому, кто сейчас стоял перед ней с невозмутимым и равнодушным видом, доказать уже ничего не получится. Они видятся во второй и последний раз в жизни. Поэтому… – Майя, ты идешь?

Оказывается, Сева уже стоял в дверях. Оказывается, она все еще держала за руку мужчину, находящегося рядом.

Майя резко разжала пальцы и отступила назад.

– Нет, иди один. Я останусь на кофе с конфетами.

Прозвучало это возмутительно нагло. Ну да что теперь? Все равно извиняться собралась. И не факт, кстати, что ее сейчас не выпнут за компанию с Севкой.

А за Севой закрылась дверь. Они остались вдвоем. И тишина еще с ними. Давящая и неловкая тишина. И его внимательный взгляд, под которым, кажется, все уменьшалось – как от зелья в сказке Кэрролла. Нет, молчать дальше невозможно.

– Если вам интересно, я вам объясню все это… – Майя скованно повела плечом, – представление. А вы мне расскажете про название кресла. – Он молчал. И это ужасно угнетало. Поэтому дальше она уже просто пошла ва-банк. – Только это лучше делать под кофе. А у вас в офисе такие вкусные конфеты.

Майя очень старалась не покраснеть под его пристальным взглядом. И очень обрадовалась скупому ответу:

– Я освобожусь через полчаса.

Это была пощечина. Нет, оплеуха. Подзатыльник. От взрослого, умного, зрелого – ей, вздорной малолетке. Первое желание – сбежать вслед за Севкой. Но приходит второе. Поднимается вверх подбородок.

7

Александр Борисович Гольденвейзер – российский советский пианист, композитор, педагог, публицист, музыкальный критик, общественный деятель, ректор Московской консерватории в 1939–1942 гг.