Две королевы

Все, кто видел Марию, отмечали ее прекрасную кожу, и на портрете мраморный цвет ее лица превосходно сочетается с полупрозрачной белизной накидки, спускающейся до ног. Из-под накидки видно черное, отороченное белой тесьмой платье с глубоким вырезом, которое полукружьями поднимается к плечам и груди. Это портрет молодой женщины, пытающейся справиться со своим горем. Но прежде всего это портрет женщины, которая готова к роли королевы.

Трокмортон уже заметил произошедшую перемену. На предыдущих аудиенциях присутствовали Екатерина Медичи или братья де Гизы, которые первыми брали слово, а королеве Шотландии приходилось лишь соглашаться с ними. На этот раз Мария была одна, и они с послом не говорили по-французски. Трокмортон обращался к Марии на английском, а она отвечала ему на среднешотландском диалекте, и они прекрасно понимали друг друга. Похоже, Мария чувствовала себя свободнее. Прежде она выглядела напряженной, теперь же изъяснялась «более изящно и приветливо». Она казалась естественной и непринужденной, словно руководствовалась только своими чувствами. Кроме того, Мария была более энергичной и высказывала свои мысли, а не говорила то, что написали для нее другие.

Это была первая самостоятельная королевская аудиенция Марии, а также первая публичная беседа после заключения Эдинбургского договора, ратификацию которого с этого момента она будет упорно отвергать. Спор по поводу договора превратится в столкновение характеров, которое станет легендой. Мария храбро приняла бой. Каждый раз, когда ее просили утвердить договор, она отвечала точно так же, как много лет назад ее мать отвечала Садлеру: «Я соглашусь с любым решением моего супруга, короля, ибо его воля – моя воля». Это была первая из целого ряда уловок, демонстрирующих, что в искусстве политического маневрирования Мария ни в чем не уступала Елизавете. Она прекрасно знала, что может рассчитывать на Франциска, который сам не станет ничего предпринимать.

Затем Мария сменила подход. Она сообщила Трокмортону неопровержимый факт, чтобы он передал это своей королеве. «Я, – сказала она, – самая близкая ее родственница, поскольку мы обе принадлежим к одному дому и роду; королева, моя добрая сестра, ведет происхождение от брата, а я от сестры».

Напомнив Елизавете об общем предке, Генрихе VII, Мария намекала на свои собственные династические права. «Я прошу ее судить меня так, как она судила бы себя, – продолжала Мария, – поскольку я уверена, что она не стала бы терпеть обращение и непослушание своих подданных, подобные тем, которые, как ей известно, проявили ко мне мои».

Мария призывала к дружбе и «миру» между двумя королевами на основе родственных связей: «Мы одной крови, из одной страны, с одного острова». Это станет постоянным рефреном англо-шотландской дипломатии после возвращения Марии в Шотландию.

И наконец, она дала обещание: «Со своей стороны я во всех своих деяниях буду желать ей добра, ожидая того же самого от нее, и мы сможем состязаться, кто из нас проявит большую доброту к другой». Ее предложение было изящным и в то же время не лишенным иронии, если учитывать, что прошло всего шесть недель после того, как за ее спиной Сесил заключил Эдинбургский договор с мятежниками.

Мария обретала почву под ногами. Трокмортон не добился ратификации договора, но его обманули с таким изяществом, что он, похоже, этого не заметил. В конечном счете он был вынужден сообщить, что «несомненно, королева Шотландии… держит себя так благородно, благоразумно и осмотрительно, что я не могу не опасаться ее успехов». Возможно, в конечном счете ее обаяние было опаснее, чем династическая угроза, которую она воплощала. Если бы, игриво размышлял он, «одна из этих двух королев Британских островов могла превратиться в мужчину, дабы составить счастливый брак, это могло бы объединить весь остров».

В Лондоне Сесил видел все иначе. «Мы со всей уверенностью полагаем, – сообщал он Елизавете в одном из своих более мрачных, но откровенных докладов, – что королева Шотландии и вместе с ней ее супруг, а также дом Гизов являются тайными смертельными врагами Вашего Величества». Англия в опасности и должна защитить себя «и, главное, лично Ваше Величество». «Злоба» этих заговорщиков так велика, что они не отступятся, пока «живы Ваше Величество и шотландская королева».

Мантрой Сесила на протяжении всей его долгой карьеры стала безопасность Елизаветы. Он рассматривал отношения между двумя британскими королевами не в терминах «дружбы», а как почти вселенское противоборство добра и зла. В период между праздником в Руане и замужеством Марию готовили к тому, чтобы она предъявила претензии на английский престол, но после свадьбы она превратилась в стороннего наблюдателя, а иногда и жертву политики Гизов. Сесил никогда не понимал и не учитывал этого обстоятельства. Он относился к Марии так же, как к ее дядям, то есть как к вдохновителю и создателю международного католического заговора с целью свергнуть и убить Елизавету. Он уже был ее самым яростным и упорным противником.

Неприязнь Сесила вряд ли способствовала восстановлению добрых отношений, которое предлагала Мария, однако из-за высокомерия и претензий ее дядей именно на этом допущении, скорее всего, основывались все ее будущие отношения с Англией. Гизы сделали рискованную ставку и проиграли. Теперь сама Мария должна была попытаться перетасовать сброшенные ими карты.

8

Возвращение в Шотландию

Летом 1560 г. стали распространяться слухи о беременности Марии. Этот слух заслуживал всяческого доверия, потому что при наследственной монархии предполагалось, что правители должны как можно раньше вступать в брак и обзаводиться детьми для продолжения рода. В первую брачную ночь молодожены следовали установленному ритуалу. Мария и Франциск легли на брачное ложе, которое перед этим благословили и окропили святой водой. Что произошло ночью, осталось неизвестным, но после этого супруги спали раздельно. Как и во всех королевских семьях той эпохи, король и королева жили в отдельных покоях с отдельными спальнями, но Франциск имел право без предупреждения входить в комнату Марии в любое время дня и ночи, если испытывал потребность исполнить супружеский долг.

Для супруги короля Франции исполнение этого долга было приоритетным. Например, Екатерина Медичи в первые семь лет своего брака была особенно беззащитна перед любовницами короля, потому что испытывала отвращение к своему мужу. Только после рождения Франциска она почувствовала себя увереннее. Аналогичным образом, рождение сына и наследника укрепляло позиции Марии в государстве Валуа. Время было самым подходящим, и не в последнюю очередь потому, что ставило молодую королеву выше ее властной свекрови. Но с самой первой ночи Мария явно посчитала себя в положении. Она надевала свободные платья и настаивала, чтобы двор переехал из Фонтенбло в Сен-Жермен, где воздух был прохладнее.

Надежды Марии развеялись через шесть недель. К концу сентября выяснилось, что «беременность» ложная, и королева снова стала носить обычную одежду. Гизы не придали этому особого значения – они шутили, что у шестнадцатилетнего короля и семнадцатилетней королевы еще много времени для таких дел. А потом Франциск заболел. Он всегда был слабым ребенком, и из-за болезненности и низкого роста подданные называли его «маленьким королем».

В ноябре, вернувшись вечером с охоты, он пожаловался на головокружение и шум в ухе. В воскресенье Франциск упал в обморок в церкви, и вскоре у него проявилась острая, пронизывающая головная боль. Скорее всего, его страдания были вызваны инфекцией – когда из уха начала выделяться жидкость, короля немедленно уложили в постель, но вскоре стало ясно, что он серьезно болен; по всей видимости, это была опухоль головного мозга.

Дяди Марии, герцог де Гиз и кардинал Лотарингский, делали вид, что у короля всего лишь простуда, усиленная катаром, который, как они утверждали, затронул ухо. Но эта версия была малоубедительна. И когда в последний момент отменили обещанную испанскому послу аудиенцию, сразу при дворе распространились слухи о смертельной болезни или даже об отравлении короля.