Чёрный нефрит

Сверкающие тёмные глаза — единственное, что оставалось живым в лице Янь Ли — покраснели; правый лопнул и густой жижей потёк по бледной щеке.

Теперь все трое тянули к ней руки. Голоса, множество голосов, звали её к себе, обвиняли, проклинали… Вэй Ан Ю зажала уши.

Может… может, ей и в самом деле стоило бы сгореть вместе со всем, что было дорого.

Когда кто-то дотронулся до плеча, из горла вырвался вопль; не сразу Вэй Ан Ю поняла, что это было уже наяву. Цзян Чен — усталый и бледный, как мертвец, с тёмными кругами под глазами, вглядывался в её лицо. Не было ни дыма, ни огня, ни жуткого глаза в небе — только лишь дырявые стены сарая, где они в дороге заночевали. Сердце ещё колотилось, на лбу выступил холодный пот, и хотелось верить, что закричала она только внутри безумного кошмара.

— Тебе что-то приснилось, — Цзян Чен не спрашивал — утверждал, — страшное.

Вэй Ан Ю поёжилась — очень уж прохладно, и нарочито долго теребила выцветшую ленту, приходя в себя.

— О да! Ты не поверишь, шиди: во сне за мною гонялся голый лютый мертвец. Он украл у меня всю «Улыбку императора» и не отдавал, а у меня даже меча не было при себе, чтобы…

— Да что ты вообще несёшь?! — взвился Цзян Чен, — Что, вот что с тобой надо сделать, чтобы ты перестала… проклятье…

В гневе он треснул по хлипкой стене их убежища — та предательски затрещала. Вэй Юн напустила на себя обиженный вид:

— Послушай, это не я, это всё мои сны; если бы ты не спрашивал — я б и не стала рассказывать. Но ты послушай, правда, там дальше было ещё страшнее, потому что потом вдруг явился Лань Ци Жэнь и начал гоняться уже за мной, вопя, что накажет за нарушение правил…

Всё увереннее, легче выдумывала Вэй Ан Ю подробности несуществующего сна; она продолжала шутить и смеяться — не зная, ранит этим или поможет. Уже не потому, что хотела разогнать тоску, давящую на них обоих; потому лишь, что боялась в тишине сойти с ума. Едва ли её слушали, а если и так — то не слышали.

Деревня вокруг них просыпалась, не замечая промозглости утра; сельчане тенями брели сквозь туман, и никому не было дела до двоих бродяг, чья одежда и волосы ещё пахли дымом. Вэй Ан Ю грустно подумала: ведь и правда — как в детстве. Так ли много отличается? Тогда погибли её родные родители, и вот теперь она снова потеряла семью.

«Не всю, — силясь подавить предательские слёзы, Вэй Юн быстро заморгала, — ещё не всю».

Среди тумана Цзян Чен, почти не моргая, смотрел на пурпурное кольцо на своём пальце.

========== Триптих скорби ==========

***

Ночь душила и давила на грудь, точно тяжёлым сапогом; сегодня шёл дождь, и промозглый холод просачивался в щели заброшенной хижины, где Цзян Чен решил скоротать ночь. Нет ничего хуже, чем идти, не имея толком цели: впервые ему приходилось решать, как поступить, без советчика, без опоры.

В этом холоде он остался совсем один.

Сотни раз он корил себя за то, что выпустил Вэй Ан Ю из виду; не иначе как кратким помешательством он мог теперь объяснить то, что позволил себе уйти в одиночестве. День за днём Цзян Чен искал её в городке у подножия горы, но крестьяне молчали, отводя глаза: быть может, они знали что-то, но их запугали так крепко, что не помогли бы ни новые угрозы, ни даже пытки. Нельзя было оставаться здесь, и всё же Цзян Чен ждал, раз за разом находя новый повод задержаться ещё ненадолго.

«Если она не вернётся сегодня ночью…» — даже мысленно он не мог закончить фразу. Потому что нужно продолжать путь; уж его местные выгораживать не станут — бросят на растерзание, лишь бы не подвергнуть опасности себя, своих родных.

Придётся уйти — и кто знает, доведётся ли им встретиться снова.

Порой Цзян Чен до одури злился на Вэй Юн, слишком легкомысленную после случившегося, и, срывая голос, требовал держаться серьёзнее; порой в недостойных воина рыданиях причитал, что ей, быть может, хватило бы тогда всего-то угроз, без ужасов вроде изодранной губы и выколотого глаза, и тогда орден Ци Шань Вэнь не явился бы в Пристань Лотоса, у них было бы время подготовить побег, и отец с матерью были бы живы. А Янь Ли? Цзян Чен не знал, что стало с сестрой — бесследно исчезла, растворилась среди огня и дыма.

Цзян Чен закрывал глаза — и видел усмешки заклинателей, носивших на одеждах красное солнце, занесённую для удара руку Вэнь Чжу Лю, и снова и снова — пожар, пожирающий всё, что было ему дорого, и вот теперь добравшийся до последнего, что осталось. Глубоко внутри что-то ворочалось, ныло, горело, и дикий зверь требовал выхода, крови, отмщения.

— Молодой господин Цзян!

Он вздрогнул, подскочил, ударившись о притолоку. Но на пороге стоял не солдат Ци Шань Вэнь, а крестьянин — бледный, с сероватой, как у мертвеца, кожей. Седые волосы, нечёсаные и растрёпанные, спадали на лицо. Сперва почудилось, что глаз у него нет, и лишь затем Цзян Чен понял: поблекли, выцвели, выражая там, где прежде были чувства, ледяную пустоту.

— Не беспокойтесь, молодой господин: я вас не выдам, — старик отступил на шаг, — но и спрятать вас не сумею: вам нужно уходить, и поскорее. Разведчики Вэнь расспрашивали в городе о вас…

— Только обо мне? — всеми силами Цзян Чен старался дышать ровно, даже услышав ответ:

— Только о вас.

Прочь, как можно дальше, гнал Цзян Чен назойливую мысль: нет причин беспокоиться о тех, кого уже настигли, кому нанесли последний удар. И кто не вернётся, о нет: останется лишь опустевшая оболочка, в которой нет и не будет души. Потерянный, почти пустой, он шёл к лесу, но остановился у самой границы, обернулся к неподвижно замершему старику. С чего вдруг подобная помощь, и уж не ждёт ли впереди засада?

— Мою единственную дочь, — точно прочитав что-то в его взгляде, заговорил старик, — забрали заклинатели Ци Шань Вэнь.

Больше он не сказал ничего — развернулся и зашагал обратно, навстречу деревенским огням. Цзян Чен — в противоположную сторону, под спасительный лесной покров, низко пригибаясь к земле. В ушах шумело, и в лихорадочном бреду хотелось плакать и кричать, и бежать вперёд, чтобы однажды взглянуть в глаза Вэнь Жо Ханю и всему его семейству — и заставить так же мучиться, так же смотреть, как горит Безночный Город, как раздавленными жуками корчатся в огне их изуродованная, истерзанная родня.

Всех… он убьёт их всех, до единого. За каждую сломанную жизнь, за реки пролитой крови он отплатит морями — и земля, и небеса содрогнутся, когда солнце низвергнется с небосвода.

Одежда отяжелела, впитав капли дождя, в сапогах хлюпало, но Цзян Чен не замечал этой досадной мелочи.

Глупо бояться воды, когда охвачен огнём.

***

Слово за словом, не видя сути, Не Хуай Сан повторял услышанное от пойманного разведчика Ци Шань Вэнь — слова, оборвавшиеся хрипом и бульканьем, когда он не сдержался, под одобрительным взглядом брата рассёк пленнику горло.

«Вэй Ан Ю казнена на горе Луан Цзан».

Не Мин Цзюе резко заметил, что никогда нельзя доверять до конца, что пленник мог солгать. Но внутри всё успокоилось, и штормящее море, бушевавшее внутри, вмёрзло в лёд, замерло, раня острыми кромками волн изодранную в клочья душу.

Если бы он отправился на поиски — тогда, когда всё только начиналось; если бы остался рядом, тогда…

«… Тогда бы и ты, и она погибли, — усмехнулась пустота голосом брата, — если Вэй Ан Ю не смогла себя защитить, то ты тем более не сумел бы».

Никогда — ни в один из дней жизни, даже в те, когда Не Мин Цзюе в гневе кричал, что из него не выйдет достойного заклинателя — Не Хуай Сан не чувствовал себя по-настоящему бессильным и бесполезным. И вот сейчас осознание навалилось тяжёлой, душащей волной — что он упустил шанс, пропустил момент, когда ещё мог всё исправить. Теперь можно сколько угодно хвататься за оружие, кричать о мести и тренироваться — до седьмого пота, до стёртых в кровь пальцев.

Но Вэй Юн уже умерла, и не вернётся — ни к нему, ни даже к кому-то другому.

Брат твердит, что нужно объединяться, что дело их жизни теперь — втоптать в грязь красно-белые знамёна; в груди его, точно задремавший ненадолго вулкан, вновь пробуждается ярость — та, что беспощадно сжигает всех и каждого, кто посмел встать на пути. Как ни старается Не Хуай Сан, его боль остаётся лишь болью, а лицо в отражении — усталым, как если бы прошёл без передышки многие мили. Немудрено: вот уже третий день, как он не мог уснуть. Вновь и вновь видя её во сне, он просыпался от сжимающих горло рыданий — и решил, что лучше вовсе не засыпать.