Только неотложные случаи

После того как вызвали двух полицейских, у которых был выходной, телефон прозвонил в последний раз – настала очередь ехать мне с моей партнершей. По соседству, прямо в доме напротив, случилось что-то серьезное, полиции требовалась помощь. Мы обе выпили, но что оставалось делать? Кроме нас, других медработников не было.

Нас провели за полицейское ограждение, в дом. Он казался абсолютно пустым; разве что в углу валялся трехколесный велосипед, и какая-то женщина спала в коридоре прямо на полу. Мебели там не было, стены покрывала сажа. Кто-то окликнул нас из глубины дома, мы пошли на голос и оказались на месте преступления. В задней комнате лежала девушка с головой, почти отрезанной от тела. Все вокруг было забрызгано кровью. Непонятно как, но она все еще жила. И дышала через дыру в шее.

Мы хорошо ее знали. Она и раньше становилась жертвой домашнего насилия; ее мужа посадили за это в тюрьму. Мужчины, которых туда отправляли, получали сытную еду, не потребляли алкоголь и тренировались в спортзале. В тюрьме они становились здоровей, сильней и злее.

Я подумала об интубации, но эта затея не имела смысла. Мы ничего не могли поделать с перерезанной сонной артерией, крови для переливания в поликлинике не было. Моя партнерша сказал мне ехать туда и подготовить палату – просто чтобы чем-то занять. Мы обе знали, что она не выживет.

Добравшись до поликлиники, я получила по телефону другое распоряжение – готовить морг. Девушка умерла, тело везли к нам. Морг работал не постоянно; мы включали охлаждение, только когда кто-то умирал.

Повернув выключатель, я поняла, что больше мне заняться нечем. Вернулась домой, вся забрызганная кровью. Вечеринка тем временем продолжалась. Оставшиеся гости были учителями – не полицейскими и не медработниками, – так что рассказать им о случившемся я не могла. Не могла и не хотела. Не хотела ничего говорить. Хотела просто продолжить праздновать. Поэтому я пошла в ванную, переоделась и присоединилась к своим друзьям – не обмолвившись ни словом. Мне и в голову не пришло, что я веду себя странно. Подумаешь, очередная разгульная ночь в Орукуне.

Партнерша, вернувшись домой, застала меня пьяной и хохочущей во все горло; вечеринка была в самом разгаре. Она сделала то, что, в принципе, следовало сделать мне: выпроводила всех из дома. Мы поссорились, но мои аргументы выглядели бледно. Сегодня не моя смена. Я сделала все, что могла. У меня день рождения. Но как я могла, увидев то, что увидела, вернуться домой и открыть следующее пиво? Ты преувеличиваешь. Если бы я каждый раз по таким поводам впадала в тоску, то давно бы сдохла.

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что моя девушка была права. За несколько лет, проведенных в Орукуне, насилие и жестокость я стала воспринимать как норму. Я была к ним глуха – и не только я, что усугубляло ситуацию. Помню, мы пошли на праздник к одной из наших медсестер и увидели, как к моргу подъехала машина – это означало, что кто-то из местных умер. Всех возможных жертв мы знали наперечет. И делали ставки на того, чья очередь пришла.

Черный юмор был в Орукуне в ходу. Мы делали все возможное, чтобы облегчить положение аборигенов, но наша работа заключалась в зашивании ран. Предупредить преступление мы не могли. Со временем мы привыкали смеяться – просто чтобы снять напряжение. Но я дошла до той точки, когда больше не могла шутить – и не могла выносить все это.

Последней каплей стали дети. Около двадцати детей в городе заразились сифилисом. Старшему было семнадцать, младшему – три. Мы думали, что между детьми семи-восьми лет болезнь передавалась при имитации секса. Они спали вместе с родителями и наблюдали их сексуальную жизнь с малых лет. А потом имитировали увиденное. У подростков сифилис распространился через обычный секс, но начался он не с них. Их заразил кто-то из взрослых.

Я немало потрудилась, чтобы выявить всю цепочку. Я использовала все доверие и влияние, приобретенное благодаря радиостанции и детским дискотекам, чтобы разобраться, как все произошло. А потом доложила, по всем правилам, в социальную службу Квинсленда.

Обвинение выдвинули против одного-единственного человека: семнадцатилетнего мальчишки. Он находился в сексуальных отношениях с четырнадцатилетним, открытым гомосексуалистом, и обвинялся в растлении малолетних. Я подозревала, что четырнадцатилетний был жертвой инцеста, и указывала на этом в своем отчете, но расследования толком не проводилось, потому что местные не шли на контакт. Пострадали двое подростков-геев, остальным детям ничем не помогли, я же умудрилась за пару дней полностью лишиться всяческого доверия. Это меня и сломало. Я решила, что с меня хватит.

Как все жители городка, медсестры в Орукуне злоупотребляли спиртным. Стресс подтачивал наши силы. За три года, проведенных там, я сильно прибавила в весе и к концу пребывала в постоянном раздражении. Мне оставалось доработать каких-то полтора месяца, чтобы получить бонус в шесть тысяч долларов, но я все равно решила уйти. Другие сестры говорили, что я сумасшедшая, если не хочу дождаться денег, но на бонус мне было наплевать. Я чувствовала, что если не уеду сейчас же, то могу не уехать вообще. Что-то внутри говорило мне, что время пришло.

Мы с моей партнершей расстались, и я вернулась в Брисбен, где купила дом. Следующие три месяца я не делала ничего – просто отдыхала. Орукун оказался моим самым тяжелым местом работы, но никакой реабилитации после него медикам не полагалось. Мне пришлось самой позаботиться о себе. Три месяца я каждое утро ходила плавать. По вечерам красила дом. Я не хотела слушать чужих мнений относительно проблем Орукуна и избегала разговоров о нем. Собственно, все три месяца я старалась вообще не разговаривать. Я не понимала, что со мной не все в порядке – по крайней мере, пока. Просто хотела побыть одна.

4

Любите коров – не «любите» коров

В 1859 году швейцарский предприниматель Анри Дюнан стал свидетелем ожесточенного сражения между Францией и Австрией, после которого на поле битвы осталось лежать 40.000 убитых и раненых. Потрясенный зрелищем этой бойни и полным отсутствием медицинской помощи солдатам, Дюнан уговорил местное население взять заботу о них на себя. Солдаты получали лечение вне зависимости от того, на чьей стороне сражались, а медсестры, жительницы близлежащих деревень, сохраняли нейтралитет. Позднее Дюнан написал книгу, где призывал к созданию национальных волонтерских организаций для оказания помощи раненым в боях. Так появился Красный Крест, одна из старейших и наиболее уважаемых гуманитарных организаций в мире.

В наше время Красный Крест представляет собой широкую сеть национальных агентств, финансируемых собственным правительством, с единым управляющим органом, Международной федерацией Красного Креста. Вместе с Международным комитетом Красного Креста, отвечающим за гуманитарные операции в зонах конфликтов, национальные агентства обеспечивают медицинскую помощь жертвам войн и природных катастроф. Они также занимаются восстановительными работами в зонах конфликтов, кризисов и нищеты. И всегда, в любых условиях, сохраняют нейтралитет и независимость.

Я мало что знала об этой организации, когда в 2003 году подала в нее заявление. Для всех, кто хочет заняться гуманитарной работой, поступление в Красный Крест является заветной мечтой, шансом поработать в зонах конфликтов и природных катастроф в разных странах мира. Я не то чтобы стремилась к гуманитарной работе, но очень хотела снова оказаться в какой-нибудь удаленной глухомани. Девять месяцев я пробыла медсестрой в одном из колледжей Брисбена, и мне там страшно надоело. Я хотела поездить по миру, погрузиться в работу, не боясь испачкать рук.

Меня вызвала на собеседование менеджер по персоналу Австралийского Красного Креста, которую звали Шарлотта: она набирала местных медсестер для международных миссий. Шарлотту особенно заинтересовала моя работа в Кейп-Йорке. Она участвовала в миссиях по всему миру, в зонах разных конфликтов и катастроф, но, попав медсестрой в Орукун, продержалась не больше пары недель.