Страница 3 из 19
Рос я рос, но тот давнишний всплеск томления отнюдь не забылся за общей круговертью жизни и вереницей событий.
Мастурбировать я начал что-то около пяти лет. Ох, я помню те времена: садик, тихий час. Все спят. Или делают вид, что спят. Тишина. А я же под одеялом занимался прекрасным делом.
Подходил я, кстати, к этому делу со всей ответственностью пятилетнего мальчика. Перед сном шел в туалет, там мыл ручки. Потом залезал в кроватку, ждал минут десять, пока все улягутся, успокоятся, когда воспитатели уйдут или ослабят внимание. Далее я поворачивался лицом в подушечку, животом вниз. Левую руку я клал рядом с левым краем лобика, правую аккуратненько ныкал вниз, устраивал поудобнее аккурат слегка придавливая свой причиндалик. Фокус весь был в том, чтобы успеть придавить «краник» в мягком состоянии. Потому что сам процесс был таким: я лежал лицом в подушечку, левой рукой укрыл часть лица,– не знаю зачем,– глазки закрывал и начинал нажимать с определенной частотой и периодичностью на холмик в своих трусиках. Попутно же, разумеется, воображая себе образы, которые через энное количество минут заставляли меня ощутить удовольствие между ног, сопреть, запыхаться, но пережить тот искрометный миг сладости и наслаждения.
Что же именно я воображал? Тут все незатейливо: это была женщина-кошка из фильма «Бэтмен возвращается» восемьдесят девятого года. О да, исключительно оттуда! Только Мишель Пфайфер с кассет вэ-ха-эс! Засуньте этих ваших Хэлли Берри и Энн Хэтэуэй куда поглубже! Убогие подражательницы, жалкие подделки. Мишель в образе извечной соперницы Бетмена – это апогей женщины, ее наивысшая точка цветения, это кульминация вселенского женского инь в первозданной своей чистоте! Это нектар амброзии в цветущем лотосе женского естества! Sapienti sat.
Пятилетним я истово и ярчайше воображал ее изгибы, ее улыбку, алые губы, бездонные, умопомрачительные глазищи, полные угрозы и губительных обещаний, ее облизывания, мяуканья; я представлял, как она избивает меня, а потом гладит и зализывает мне ранки, как она стегает меня хлыстом, устраивает мне ловушки, как я ее ловлю, но она постоянно ускользает. Порой это были сцены из фильма, чаще всего сцена на крыше, где она ползает по старине Брюсу и лижет ему нос…Боже, вот же Китон везучий сукин сын! Сложно сказать, видел ли я в этих мечтах себя Бетменом. Скорее нет, чем да. Забавно также и то, что самих ножек Мишель я не воображал. Их в фильме не было, а моему телу было достаточно кошечки без ее лапок. А представьте на секунду, вы только представьте, если бы в фильме была сцена, где госпожа Пфайфер в полном своем блестящем, кожано-латексном одеянии садится на кровать, «умывается» по-кошачьи, а потом снимает свои острые сапоги и открывает миру свои пальчики, свои лапки, оставаясь при этом в костюме. Она снимает лишь обувь, черные обтягивающие леггинсы остаются на ее ногах, но они прерываются белизной ее плоти, кожей ее ног, их ароматом, их видом…Ох!
Помимо несравненно-богоподобной Мишель-кошки, я представлял воспитательницу. Но это предсказуемо, скажете вы. Я соглашусь. Представлял я чаще всего одну воспитательницу, причем не самую красивую,– я научился нутром ценить, вдыхать и вкушать женскую красоту, видимо, с пеленок, но именно красоту женщин, а не девчонок, хотя это отдельный разговор,– воспитательницу не самую красивую, но я обладаю даром находить прелесть практически в каждой женщине на планете! Воображал я конкретную работницу нашего элитного детсада – Маргариту Прокофьевну. Почему ее? Объясняю: занятие утренней гимнастики, все как обычно производят всякие упражнения. И вперед однажды вышла она. Высокая, весьма статная и складная женщина с гаденьким командным голосом предназначенным для обругивания детишек. Ее чресла не имели жира, она была стройной, с темно-каштановыми волосами, завитыми внизу. Маргарита была одета в черную кофточку и черные лосины. И тут – бах! Она сняла обувь и осталась босой. То есть притягательная женщина, обладающая властью надо мной, с гибким, мнущимся телом, в лосинах и голыми ножками, которые она протягивала влево, вправо, гнула их, мяла, играла пальчиками. Мое детское сердце было покорено. Самое смешное, что мы во время утренней разминки пели песню, содержание я точно не помню, но там природа шагала,– то есть т.н. «олицетворение»,– теперь внимание «босыми ногами по траве». Сальвадор Дали вроде считал Вторую Мировую Войну событием, специально созданным для его биографии и для его выгоды. Что же, мой детский сад, казалось, был создан специально для меня и моей жизни, чтобы я мог в полнейшей мере наслаждаться своими порывами в свое удовольствие. Да, грехом с моей стороны будет не упомянуть: ножки воспитательницы были египетскими, бледными, с небольшими шишечками у больших пальцев, но терпимых размеров, с французским педикюром. Ох, если бы она попросила меня ублажить их, помыть или потрогать, понюхать или попробовать на вкус. А лучше бы заставила…Эх, ненужная, напускная женская скромность и непорочность,– губишь ты мужчин! И мальчиков.
Третья фантазия. Вы, думается мне, догадались. Да, моя тетушка. Опять же, заметьте, что и у нее стопки – египетские. Все – услада для моей души! Ее невероятно ухоженные, аккуратные ножки богатой, уважающей себя богемной женщины, с высоким подъемом, гладкими пяточками, дорогим педикюром, пальчиками с пухлыми подушечками, венки, проступающие временами сухожилия,– эти лапки до сих пор остаются одним из нескольких эталонов для меня. Справедливости и объективности ради, замечу, что мизинчики у тети мелковаты, их почти бывает не видно, их ноготочки чуть меньше, чем нужно. Однако же это мелочи! Я на то и мужчина, чтобы закрывать глаза на крохотные недочетики милых моему сердцу дам. Основная фишка ножек моей тети – большие пальцы. Если большие пальчики моей тети не являются произведениями искусства или не могут ими считаться, то я ничего не понимаю в этой жизни! Истиннейшая красота и шедевральность мира для меня есмь четыре вещи: полотна Ван Гога, сюиты Иоганна Баха, а именно French Suite No. 1 in D minor, BWV 812: Menuett II, «Братья Карамазовы» Федора Михайловича и большие пальчики ног моей тети. И должен вам сказать, что однажды я собрал все эти смертельные дары, так-то! В одном из пентхаусов ближневосточной страны, в окружении ясного, закатного неба, когда восток вот-вот погрузит вас в свою волшебную ночь, я сидел под сенью полотна великого голландца,– да, репродукции, но все же! – под по-математически гениальные сюиты немца, читал перипетии Димана и Грушеньки (господи, что за имя!), посасывал пальчик левой тетиной ступни, и заедал его виноградом с вином. Да, в отличие от Соррентино, я знаю, что такое великая красота!
Но я отвлекся. Так…женщина-кошка, воспитательница, тетя…Ох! Чуть не забыл! И четвертой фантазией была та первая незнакомка из безымянного фильма! В те далекие, детские и от того сказочные времена, моя незнакомочка ярким пятном пестрела в памяти и я мог пока что с легкостью извлекать ее для своих нужд. Чем я и занимался.
Детский оргазм…Сыщется ли еще что-нибудь такое же чистое, и одновременно такое же грязное?! Не знаю как у девочек, да и знать не хочу, но у мальчишек детские финиширования не знаменуются нашими привычными мужскими извержениями и с яростными брызгами. Окончания мальчиков сухие, опрятные, а сам «причиндалик» при моем образе удовлетворения, оставался мягеньким и спокойным.
Побывав на вершине экзистенциального Эвереста, я поворачивался обратно на спину, сладко зевал и засыпал. Потом пробудка, полдник, игры, тетушка или охранник забирали меня домой. Попробуйте сказать, что это не идиллия!
***
Когда вышел из больницы на свежий воздух, то понял, что проголодался и что начинало вечереть. Погода стояла райская, тепло, хорошо. Тепло как бы не жарко, а вот именно когда тело не ощущает дискомфорта от окружающего воздуха, когда ты выходишь в рубашке и шортах на улицу, а мир принимает твое тело в себя. Сейчас лето и я в полной мере наслаждаюсь этим великолепным временем года! Когда девушки, начинающие формироваться в спелых и вкусных женщин, когда сами женщины щеголяют по городу с оголенными частями тела,– ну не это ли счастье, не это ли явление прекрасного? Босоножки, туфельки, платья, юбки, шорты, топики, рубашки и проч. проч. – услада для глаз и духа. Тем более после больничных видов.