Последняя из амазонок

Путь к предгорьям занял два дня. Я видела, что Тесея распирает от вопросов, однако и теперь он проявлял сдержанность.

— Мы ищем седловину, — пояснила я на второй полдень, имея в виду естественную чашу в горах. Сама форма тех скал способствует концентрации звука и, стало быть, помогает словам молитвы скорее достичь небес. — Найдём подходящую седловину — отыщем и Антиопу.

Ночью в горах холодно, а поскольку Тесей, не зная этого, не захватил с собой одеяла, мне пришлось пригласить его под своё. При этом он так смутился, что я покатилась со смеху и спросила:

— Ты что, никогда не спал рядом с женщиной?

Во сне афинянин ворочался, звал Антиопу и прижимался ко мне так крепко, что мне пришлось хорошенько ткнуть его локтем.

— Антиопа считает, что совершила какое-то преступление против свободного народа, верно, Селена? Она что, действительно может покончить с собой? — спросил Тесей, поднявшись до рассвета, ибо тревога за возлюбленную гнала его вперёд. — Я могу предложить взамен её жизни свою, лишь бы такую жертву приняли ваши боги!

На рассвете пятого дня, в девятистах локтях над собой, мы увидели Антиопу.

— Видишь, где она?

Я повернулась к нему с вопросом и увидела, что глаза его покраснели и сузились, словно на сильном ветру, хотя воздух был неподвижен и даже пушинка упала бы на землю там, где была отпущена, словно кусочек хлеба.

На этом я оставила Тесея и, даже не поприветствовав Антиопу, поехала прочь. Впрочем, оглядываясь через плечо, я видела, как сидящая верхом женщина выехала навстречу мужчине, приблизилась к нему, тогда как он, спешившись, обнял её за талию, уткнувшись лицом в её хнтаны из оленьей шкуры. На некоторое время они замерли в неподвижности. Потом мужчина разжал объятия, сел на коня, и они двинулись вниз. Вместе.

Это зрелище повергло меня в ужас, ибо я впервые получила наглядное подтверждение тому, что Антиопа, ещё недавно воплощавшая в моих глазах честь и славу нашего народа, потеряла себя. Отторгнутая тал Кирте, она не стала эллинкой, но являла собой некую пустоту, вроде нейтральной полосы между владениями враждебных племён. Увы, нечто подобное произошло и со мной, ибо, хотя я и сознавала, что долг повелевает мне мчаться во весь опор к новой предводительнице и доложить ей обо всём, чему я стала свидетельницей, у меня не было права осуждать бывшую царицу. То же чувство, которому предалась она, господствовало и в моём сердце.

Как же корила я себя за это! Собственная бесхребетность вызывала у меня такое отвращение, что я не раз оказывалась на грани самоубийства. Неужели я тоже забуду о чести, верности и воинском долге? Неужели и меня боги лишат гиппеи, как сделали они это с бывшей царицей, дабы все мои подруги и соотечественницы узнали о постыдной измене, совершенной если не моим разумом, то моим сердцем?

Конечно, мне следовало забыть Дамона, однако самая мысль о том, что я не только не познаю его любви, но даже никогда с ним больше не увижусь, была для меня непереносима. В конце концов я не выдержала и уже возле Курганного города под покровом ночи отправилась в лагерь, разбитый эллинами возле их кораблей. Я дрожала от стыда и страха, ибо более всех мук Аида боялась того, что он с презрением отвергнет мою любовь.

Часовой по моей просьбе вызвал Дамона, и мы отошли в сторону, к навесу, возведённому эллинами над их кораблями. Корабли стояли вплотную, корпус к корпусу, а сарайчик из неструганых досок служил для защиты их от непогоды, а заодно и для хранения необходимых для оснастки инструментов. В это укрытие и затащил меня мой возлюбленный. К счастью, мои чувства были не отвергнуты, а разделены, хотя Дамон и признался, что содеянное моими сёстрами у Иссохших холмов повергло его в ужас и причинило ему страдания.

Но по его словам, сколь бы устрашающим ни было воздействие на него моих «лисса» — ярости боя и «аутере» — неистовства, присущего лишь женщинам, это ничуть не умалило его любви ко мне. Дамон поклялся, что полюбил меня сразу, едва увидел, и любит сейчас так же страстно, как и в тот первый миг.

От этих сладких речей сердце моё таяло, словно залежалый зимний снег под лучами весеннего солнца. Запах его кожи, нежность его прикосновений кружили голову. Он пытался сорвать цвет моей девственности прямо там, в корабельном сарае, но я не позволила. По моему настоянию мы ускакали в степь и утолили нашу страсть там, где этого не мог видеть никто, кроме Неба, сотворённого богом, которое и само есть бог.

Должна сказать, что, испытав величайшее наслаждение, я, едва всё закончилось, вновь впала в отчаяние. С одной стороны, Дамон казался мне юным божеством и каждое его прикосновение наполняло меня несказанным счастьем, но с другой — я отдавала себе отчёт в том, что он всего лишь молодой, крепкий мужчина, обуреваемый естественными в таком возрасте плотскими желаниями. Возможно, их могла бы разжечь в нём любая другая женщина. Впрочем, главным было не это. Сердце не обманешь: я понимала, что независимо от его подлинного ко мне отношения я готова покинуть и даже предать свободный народ по первому же его требованию.

Я села верхом и погнала Рассвета прочь галопом с такой скоростью, что его шкура едва ли не прикипала к моим бёдрам. Я неслась, замирая от страха, ибо боялась, что конь в любой миг может отказаться меня нести.

Проходили дни. Антиопа и Тесей не возвращались. Я клялась никогда больше не заговаривать с Дамоном и даже не попадаться ему на глаза, но каждую ночь ноги сами несли меня в степь — туда, где трава помнила жар наших тел. Там я вновь и вновь твердила себе, что могла бы смириться с потерей независимости и отдать себя мужчине, если бы это касалось только меня, а не всего моего народа. Вопрос, однако, заключался в совершенно конкретной проблеме. Как поступить, когда царь Афин призовёт моего возлюбленного подняться на корабль, чтобы отплыть домой? Смогу ли я жить, не слыша его голоса, не ощущая его прикосновений? Всё, что радовало меня до его появления — скачки, охота, воинские состязания, — утратило прелесть. Жизнь без возлюбленного казалась пустой, как ночь без луны. Ради любви можно отказаться от всего, от земли и неба, от солнца и звёзд! Так говорила я, так говорил и он. Я брошу всё и уплыву с ним! Нет, он останется здесь, и мы будем жить в степи вместе!

Однажды на рассвете возле кораблей появился Тесей. Антиопы с ним не было. Я поскакала к Курганному городу и обнаружила её на ристалище, предающейся в одиночку воинским упражнениям. Потом, искупавшись, бывшая царица отправилась на Совет. Её нежданное появление превратило лагерь в гудящий улей. При этом Антиопы сторонились; я никогда не сталкивалась с подобным отчуждением. Наверное, окажись она просто побеждена страстью, ей бы это спустили. Тут нечем гордиться, но к тому, что женщина повалялась на траве, сжимая в объятиях мужчину, можно отнестись и снисходительно. Сохнуть и страдать из-за неразделённой любви тоже дозволялось. И хотя эти чувства желательно не делать всеобщим достоянием, подобная слабость всё же простительна. Но Антиопа отдала Тесею то, что принадлежало всему народу. Тал Кирте относились к подобным поступкам с ненавистью, а потому возненавидели и её.

Степные кобылицы сбиваются в табуны, куда не допускают «сражённых божьей секирой», то есть отмеченных уродством или поражённых заразой. Точно так же и тал Кирте отторгали от себя ту, которая ещё недавно была их царицей и защитницей.

Антиопу не задевали, не оскорбляли, не поносили бранными словами, но при её приближении все отворачивались и расступались, как перед прокажённой. От неё шарахались даже лошади, и я, стыдно сказать, поступала так же.

Антиопа сносила всеобщее презрение молча. Она не приближалась к Тесею, каждое утро выезжала на ристалище, где упражнялась с оружием верхом на Хлебокраде, а на ночь ставила свою одинокую палатку вдали от общего лагеря.

Но стычка с Элевтерой — первая после столкновения после боя — всё же произошла. Случилось это на Совете, в присутствии множества любопытствующих.