Бич Божий

Дипломат с трудом сдержался.

— Это наши люди, Эдеко, наш народ. Мы должны отойти подальше и разбить лагерь где-нибудь ещё, из уважения к их останкам. А завтра мы вернёмся сюда, похороним их и освятим могилы, как подобает христианам.

— У Аттилы нет времени ждать вас.

— Их слишком много, сенатор, — добавил Бигилас, переводивший их разговор.

Максимин угрюмо поглядел во тьму.

— Тогда мы, по крайней мере, должны поискать другое место для лагеря. Ведь здесь призраки.

— Призраки?

— Разве вы не чувствуете, что духи витают совсем рядом с нами?

Гунн нахмурился, но слова сенатора подействовали на его суеверную натуру. Мы отошли на полмили от поля битвы и устроились на ночлег около разрушенной и покинутой римской виллы. Гуннов, кажется, удивила наша реакция, но они больше не спорили с Максимином, огорчившись, что их спутников так взволновали эти останки. Сами они относились к убитым иначе: смерть была для них просто результатом войны, а война — сутью жизни.

Варвары обходились не только без палаток, но и без одеял.

Они спали на земле, укутавшись в плащи, и потому им не составляло труда сразу сняться с места. А вот нам, римлянам, пришлось снова поднимать и натягивать на шесты холщовые палатки при свете звёзд, пока ничем не занятые гунны разожгли костёр на развалинах виллы и зажарили на нём мясо. Языки пламени словно выхватывали из окружающего мрака странные тени.

— Поужинайте с нами, римляне, — позвал нас римский перебежчик Онегез. — И выпейте заодно. Не думайте о погибших. Лучше вспомните, что все мы едем с миссией к Аттиле и что будущее сулит нам мир и удачу!

Мы сидели в триклинии оставшейся без крыши виллы, а её бывшие хозяева, вероятно, лежали в земле где-то поблизости. Если стены отражали отсветы огня и впитывали его жар, то от самого триклиния веяло печалью. Яркие настенные фрески облезли и заплесневели, а контуры нарисованных на них купидонов и павлинов с яркими перьями едва проступали из-под слоя грязи. Мозаичный пол с изображением пира Вакха потемнел от мусора. Сквозь плиты во внутреннем дворе проросли сорняки, а бассейн был полон отбросов. Внешние стены скрывались в тени растений, и у меня родилось странное чувство, будто здание медленно погружается в землю, словно те, погребённые, кости. Гунны притащили сломанную мебель и швырнули её в огонь. Они подложили в костёр детрит, чтобы дерево побыстрее сгорело и последнее свидетельство жизни владельцев виллы превратилось в пепел. Я с грустью заметил, что Эдеко бросил в костёр новое «топливо» — истрёпанные, полуистлевшие книги. Иногда он смотрел на их обложки, но чаще держал вверх ногами или поперёк. Было ясно, что гуннский полководец не умеет читать.

— Не сжигайте их! — воскликнул я.

— Успокойтесь. Тут их некому читать.

— Это живая история. Сведения, собранные за тысячу лет. Всё, что мы сумели узнать.

— Ну и чему хорошему они вас научили?!

И очередная книга полетела в огонь.

Мы встревожились.

— Господи, даже мне нужно выпить, — пробормотал Максимин, обычно не употреблявший крепких напитков. — Я никогда не видел подобного святотатства.

Он залпом осушил чашу с неразбавленным вином. Бигилас, конечно, успел его опередить. Гунны пили кумыс и крепкое германское пиво — камон.

— Их лишь дважды можно было увидеть всех вместе, — вспомнил Эдеко. — Толпа отбивалась подобно загнанным в угол медведям, а потом побежала, как отара овец. Да они и были овцами: чуть не умерли от страха, когда мы только появились. Жалкие трусы, они сами виноваты. Лучше бы сдались.

— А вы бы лучше жили в своей стране и ни на кого не нападали. Тогда бы они все уцелели, — проворчал сенатор.

— У Людей утренней зари нет своей страны. Мы идём вслед за солнцем, куда нам хочется, остаёмся, где нам нравится, и берём то, что нам нужно. Ваши мертвецы слишком долго грабили землю, изрезав её вдоль и поперёк. Вот боги их и наказали. Дело вовсе не в нас, а в римлянах. Они правят миром уже целые века. Долго, очень долго, пора бы и перестать. Людям незачем строить дворцы и копаться в недрах земли. Пусть теперь в них и остаются. Навсегда.

— Надеюсь, что вы столь же философски относитесь к собственной смерти.

Бигилас запнулся на слове «философски», не смог его перевести и взглянул на Максимина, пытаясь найти замену.

— Вдумчиво, — предложил сенатор.

Эдеко засмеялся.

— Кому интересно, что я подумаю! Ведь я уже буду мёртв!

— Но вы разрушили всё, что смогли захватить, — постарался вразумить его Максимин. — Сожгли города и селения, в которых могли бы жить, и убили людей, способных стать вашими рабами. Да, вы их победили и завоевали их земли, но не научились ими управлять. Будь у вас больше милосердия и здравого смысла, вы бы могли жить в праздности.

— Вроде вас, римлян.

— Да, вроде нас, римлян.

— Если бы мы жили вроде вас, то какое-то время правили бы миром, но потом обленились бы и разжирели, как все в вашей империи. А после явился бы кто-то ещё и сделал бы с нами то, что мы сделали с вашим народом. Нет, лучше по-прежнему объезжать лошадей, мчаться на них во весь опор и сохранять силы. Да и кому какое дело до того, что исчез целый город? На свете много других городов.

— Но что вы будете делать после всех ваших набегов, когда не останется ничего, кроме выжженной земли?

Гунн покачал головой и повторил:

— На свете много других городов, и я всё равно не доживу до последнего набега. Умру и мои кости истлеют. Точь-в-точь как те, на берегу.

Мы как будто оцепенели от выпитого, а гунны, напротив, приободрились. Разговор зашёл на другие темы. Разумеется, не только гунны, но и римляне разграбили немало городов. Мы знали, что Рим привык действовать решительно и беспощадно — этим и объяснялось наше многовековое господство. Он по-прежнему угрожал гуннам и был преградой у них на пути: в противном случае наше посольство не имело бы смысла. Так что Эдеко сказал правду и не стоило больше размышлять о судьбе Наиса или оплакивать его жителей. Захмелевшие гунны начали хвастаться мощным военным лагерем и бесстрашием своего короля. Они утверждали, что ему чужды жадность и вероломство. Аттила жил просто, поэтому его приближённые смогли разбогатеть. Он храбро сражался, и поэтому его женщины могли наслаждаться миром и спокойствием. Его суд был суров, поэтому воины понимали, что такое согласие. Он свободно общался с вождями племён и простолюдинами, принимал в ряды своей армии беглых рабов и сам вёл гуннов в бой.

— Так выпьем же за обоих королей, — предложил Эдеко, нетвёрдо выговаривая слова. — За нашего, на коне, и за вашего, за стенами.

Все подняли чаши.

— За наших правителей! — воскликнул Максимин.

Один лишь Бигилас, успевший по обыкновению немало выпить, не присоединился к нам. Сегодня вечером он вёл себя как-то непривычно тихо и почти всё время угрюмо молчал.

— Ты не хочешь пить за наших королей, переводчик? — возмутился гуннский вождь. Пламя высветило шрамы на его лице, и оно стало напоминать ритуальную маску.

— Я выпью только за Аттилу, — с внезапной злобой откликнулся Бигилас, — хотя гунны и убили всю мою семью. Или только за Феодосия. Но я считаю богохульством поднимать чашу за них обоих, как сейчас сделали мои друзья. Ведь всем известно, что император Рима — бог, а Аттила — лишь человек.

Все сразу смолкли. Эдеко недоверчиво поглядел на Бигиласа.

— Не надо делать вид, будто палатка и дворец — одно и то же, — упрямо продолжал Бигилас. — Да и Рим не похож на Хунугури.

— Ты оскорбляешь нашего короля? Самого могущественного человека в мире?

— Я никого не оскорбляю. Я просто говорю правду. И могу повторить, что императору Рима нет равных. Ваш король смертен, а наш — божествен. Это здравый смысл.

— Я покажу тебе, что такое равенство! — воскликнул рассерженный Скилла и отшвырнул чашу в угол. Он поднялся и обнажил меч. — Равенство могилы! Ты его сейчас узнаешь.

Остальные гунны тоже вскочили и были готовы пустить в ход оружие. Мы, римляне, ничем не вооружённые, кроме кинжалов, которые использовали для еды, неуклюже переминались с ноги на ногу. Варвары могли уничтожить нас в любую минуту, как уничтожили всех жителей Наиса. Бигилас споткнулся и отпрянул. Он наконец понял, что поставил под удар всех нас и что его пьяные выпады могут нам слишком дорого обойтись.