Страница 11 из 34
“Kaiserlicherrat”), и Габсбурги его защищали[175]. По этой причине чехам еврей казался глашатаем монархии, которой они противились. Не только индустриальные толстосумы, но и каждый банковский служащий, каждый коммивояжер, каждый Замза[176], каждый лавочник или торговец еврейского происхождения в конце концов становился паном, господином, непрошеным гостем.
Всю сложность и безнадежность положения еврея в городе на Влтаве помогает нам понять случай в пансионе, в Мерано, описанный Францем Кафкой: “С первых же слов выяснилось, что я из Праги; оба, и генерал (напротив которого я сидел) и полковник, знали Прагу. Я чех? Нет. Изволь, объявляй прямо в эти верные немецкие военные глаза, кто ты, собственно, такой. Кто-то сказал: “Немецкая Богемия”, кто-то другой: “Мала Страна”. После этого тему оставили и продолжили трапезу, но генерал с его чутким, филологически натренированным в австрийской армии слухом остался неудовлетворен и после еды вновь начал выражать сомнения относительно звучания моей немецкой речи, впрочем, может быть, глаза сомневались больше, чем уши. Теперь я мог попробовать объявить о своем еврействе”[177].
Отсюда происходит то чувство ненадежности, инаковости, смутной вины, которым пропитана вся немецкоязычная еврейская литература Праги. Власти Замка игнорируют ходатайства землемера, который тщетно пытался добиться права жить и работать в его владениях как полноправный гражданин. Любопытно, что неспособность адаптироваться, оторванность от корней присущи также многим чешскоязычным еврейским писателям, к примеру, романисту и поэту Рихарду Вайнеру, который, хоть и был рожден в Писеке[178] и прожил почти всю свою жизнь в Париже, не смог избежать пражской желчи и трений между габсбургскими подданными. На некоторых страницах его книг, например в рассказе “Пустой стул” (“Prázdná židle”, 1919), он мучается от поистине кафкианской одержимости чувством вины, чудовищно разрастающейся – неуловимой, ужасной, беспричинной:
“Я тону в вине, захлебываюсь им, я барахтаюсь во грехе – но не познал его и никогда не познаю”[179].
Немецкоязычные евреи Праги всегда были близки к славянам или жаждали приблизиться к ним. Многие из них могли изъясняться по-чешски, хотя и не в совершенстве. Показательны слова Макса Брода[180] из его письма Яначеку: “Píšu německy, poněvadž v Češtině dělávám mnoho chyb” (“Я пишу на немецком языке, из-за того что делаю в чешском много ошибок”)[181]. Вилли Хаас[182] вспоминает: “Бюрократическая верхушка говорила на гротескном и стерильном имперско-королевском чешско-немецком языке, совершенно исковерканном. Знать в своих таинственных и огромных барочных дворцах на Малой Стране говорила по-французски, не принадлежа ни к какой нации, разве что к исчезнувшей почти век назад Священной Римской империи. Мои кормилица, няня, кухарка и горничная говорили по-чешски, и я говорил с ними по-чешски”[183].
От кормилиц и нянь, приехавших из окрестностей города, дети из состоятельных еврейских семей Праги могли научиться не только чешским фразам, но и сказкам, песням и даже католическим обрядам славянского народа[184]. Франц Верфель во многих своих стихах и в одном романе воспевал свою кормилицу Барбару[185] как воплощение чистоты и убежище от коварства этого мира. Под бдительными очами чешской кормилицы мальчик, наряженный в морской костюмчик, играл меж деревьев Stadtpark (садов Врхлицкого рядом с Главным вокзалом), чьи ветви достигали окон отчего дома. По прошествии лет “die treue Alte” – верная старушка[186] стала для Верфеля образом утраченной защищенности (нем. “Geborgenheit”) его детства, символом сказочного времени.
Еврейско-немецкие литераторы и художники (да и не только еврейские), как утверждает Пауль Леппин[187] (который не был евреем), боготворили “die wiegende und schwärmerische Anmut der slawischen Frauen” (“покачивающуюся и мечтательную грациозность славянских женщин”)[188]. С девушками из чешского народа они заводили свои первые интрижки. На Юбилейной выставке 1908 г. Эгон Эрвин Киш познакомился с пятнадцатилетней девушкой из пролетарской семьи, работницей парфюмерного завода. Девушка, вскоре прославившаяся как танцовщица по прозвищу Эмча Революция (Emča Revoluce), сопровождала “неистового репортера” (нем.
“der rasende Reporter”) в его шатаниях по клоакам, ночным заведениям, кабакам с дурной славой[189]. Вилли вспоминает, как они учились славянским фольклорным песням от чешских подруг[190]. Вся немецкая литература Праги пропитана этим эротическим симбиозом[191]. Нам представляется показательным название одного из романов Макса Брода – “Чешская служанка” (“Ein tschechisches Dienstmädchen”, 1909). Но самым совершенным свидетельством подобных отношений мы обязаны Кафке: вспомним о любовницах героя в “Процессе” и в “Замке”, о буфетчице Фриде, сиделке Лени, сплошь помощницах мелких служащих, сторожей, адвокатишек и одно время служивших посредницами между героем и деспотической непроницаемой властью, становясь ложными адвокатами, иллюзорными источниками заступничества, порой с ведьмовскими чертами[192].
Несмотря на все предубеждения и препятствия, чешскую и немецкоязычную еврейскую культуру связывали тесные узы. В группе “Osma” (“Восемь”), что выставлялась весной 1907 г., объединились без разбора чешские, чешско-еврейские, немецко-еврейские художники: Эмиль Филла, Фридрих Фейгл, Макс Хорб, Отакар Кубин, Богумил Кубишта, Вилли Новак, Эмиль Артур Питтерман Лонген (впоследствии драматург и актер кабаре), Антонин Прохазка[193]. Надо сказать, что Кубишту в круг фовистов в Париже ввел именно чешский художник еврейского происхождения Жорж Карс (Жорж Карпелес)[194]. Еврейско-немецкие писатели Праги, обладавшие свободой мысли, были пылкими пропагандистами чешской литературы в немецкой среде. Они переводили гимны Отакара Бржезины, лирическую поэзию Франи Шрамека, “Силезские песни” (Slezské písně) Петра Безруча. Щедрый вклад в это важное дело посредничества и взаимообмена между двумя культурами внесли Рудольф Фукс, Отто Пик, а позднее Павел Эйснер[195].
Крупнейший вклад в распространение чешских ценностей внес упорный и щедрый Макс Брод. Он написал ряд эссе, посвященных чешской музыке[196], а также перевел либретто некоторых опер Йозефа Богуслава Фёрстера, Ярослава Кржички, Яромира Вейнбергера, Витезслава Новака и почти все либретто опер Леоша Яначека, открыв миру творчество этого моравского композитора. Последнему, кроме прочего, Макс Брод посвятил монографию, что вначале была опубликована по-чешски (1924) и лишь потом по-немецки (1925)[197]. Всю жизнь он терзался угрызениями совести, что в такой же мере не смог познакомить публику с музыкантом Ладиславом Выцпалеком[198]. Он сразу понял достоинства “Швейка” Гашека, расхваливал этот “плутовской роман” в немецких газетах и вместе с Гансом Рейманом написал по нему сценарий. В 1928 г. в Берлине по этому сценарию, но со значительными изменениями, режиссером Эрвином Пискатором[199],[200] был поставлен спектакль. Дружба и переписка (1916–1928) Макса Брода с Леошем Яначеком обретают особое значение, если принять во внимание страстную любовь этого музыканта из моравской деревушки Гуквальды к российской культуре и его пылкое славянство, вырастающее из литургической кирилло-мефодиевской традиции[201].
175
Ср. Willy Haas, Die literarische Welt, München 1960, S. 10, 17; Hans Tramer. Ute Dreivölkerstadt, cit., S. 153, 157.
176
Герой рассказа Кафки “Превращение”, коммивояжер. – Прим. пер.
177
Из письма Кафки Феликсу Вельчу, 10 апреля 1920 г., см. Неизвестный Кафка / Пер. с нем. Г. Ноткина. СПб.: Академический проект, 2003, с. 302–303. Ср. Густав Яноух. Разговоры с Кафкой: “Он говорил по-чешски и по-немецки, но предпочитал немецкий. Его немецкое произношение было твердое, похожее на произношение чехов, говорящих по-немецки”. См. Gustav Janouch. Gespräche mit Kafka, s. 21. – Прим. пер.
178
Писек – город на юге Чехии, на реке Отаве. – Прим. ред.
179
Richard Weiner. Prázdná židle, in Prázdná židle a jiné prózy. Praha, 1964, s. 118. Ср. Jindřich Chalupecký. Richard Weiner. Praha, 1947, s. 26–27.
180
Макс Брод (1884–1968) – немецкоязычный чешский и израильский писатель, философ, публицист и журналист “пражской школы”. – Прим. ред.
181
См. Переписку Леоша Яначека с Максом Бродом – Korespondence Leoše Janáčka s Maxem Brodem / Под ред. Jan Racek и Artuš Rektorys. Praha, 1953, s. 17 (6. xii. 1916).
182
Вилли Хаас (Willy Haas, 1891–1973) – немецкий публицист, блестящий кинокритик, киносценарист, уроженец Праги. Его называли одним из лучших практиков кинотеории. Среди фильмов по его сценариям драмы “Тонка Виселица”, “Безрадостный переулок” и др. – Прим. ред.
183
Willy Haas. Die literarische 'Welt, cit., S. 10–11.
184
Ср. Pavel Eisner. Franz Kafka, in: Světová literatura, cit.
185
Franz Werfel. Barbara, oder die Frömmigkeit (1929); Ср. Willy Haas, Die litera-rische Welt, cit. d., S. 18–19.
186
Franz Werfel. Der dicke Ma
187
Пауль Леппин (1878–1945) – чешский писатель, участник “Пражского кружка”, писал на немецком языке. В романе “Путь Северина во тьму” (1914) представил демонизированный образ Праги в духе экспрессионизма. Лауреат Шиллеровской мемориальной премии (1934). – Прим. ред.
188
Paul Leppin. Severins Gang in die Finsternis: Ein Prager Gespensterroman. München, 1914, S. 125.
189
Ср. Dušan Hamšík – Alexej Kusák. О zuřivém reportéru E. E. Kischovi, cit., s. 18–19.
190
Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 38.
191
Ср. Pavel Eisner. Milenky. Praha, 1930.
192
Ср. также Franz Kafka, в: Svĕtová literatura, cit.
193
Jiřн Kotalík. Moderní československé malířství. Československo, cit., d.; Jinak Libuše Halasová. Antonín Procházka. Praha, 1949, s. 20; Jiřн Kotalík. Václav Špála. Praha, 1972, s. 22–23.
194
Ср. Luboš Hlaváček. Životní drama Bohumila Kubišty. Praha, 1968, s. 59.
195
Ср. Peter Demetz. René Rilkes Prager Jahre. Düsseldorf, 1933, p. 106; Willy Haas. Die literarische Welt, cit., S. 37–38.
196
Über die Schönheit häßlicher Bilder (1913), Adolf Schreiher, ein Musikerschicksal (1921), Sternenhimmel (1923).
197
Max Brod. Leoš Janáček: Leben und Werk. Vídeň, 1925). Ср. Leoš Janáček: Obraz života a díla / Под ред. Jan Racek. Brno, 1948; Jan Racek / Предисл. к переписке Леоша Яначека с Максом Бродом (Korespondenci Leoše Janáčka s Maxem Brodem), cit., d., s. 8–11; Max Brod. Streitbares Leben (1960).
198
Ср. Макс Брод. Франц Кафка. Узник абсолюта. – Прим. пер.
199
Эрвин Пискатор (1893–1966) – один из крупнейших немецких театральных режиссеров xx века, теоретик театра, коммунист. Пьеса, которую в результате играли в берлинском театре, была далека от версии, подготовленной Бродом. Была даже выдумана концовка – “Швейк на небесах”, чего не было в книге. Брод был всем этим сильно уязвлен. – Прим. пер.
200
Ср. Erwin Piscator. Das politische Theater (1929).
201
Ср. Bohumír Štědroň. Janáček ve vzpomínkách a dopisech. Praha, 1946, s. 131–137; Robert Smetana. Vyprávění o Leoši Janáčkovi. Olomouc, 1948, s. 63–64.