Страница 78 из 86
— О, Господи! Не могу больше!
Бармен схватил стакан виски и выплеснул его содержимое в лицо девушке.
Спиртное обожгло широко раскрытые глаза, и несчастная взвыла от боли.
— Ах, как нехорошо, — с укоризной сказал Септимус Камин.
Могучей рукой сгреб бармена за грудь, выволок из-за стойки, встряхнул и швырнул в кучку недовольных пьяниц.
Послышались крики, ругань, стоны, зазвенело битое стекло.
— Соблюдайте тишину, — вымолвил приятный, почти печальный голос, — иначе я всех вас отделаю вот этим железным столиком.
Рядом с Септимусом Камином вырос Джим Холлуэй, гигант-матрос, известный всему Ромовому пути. Публика стихла — Джима всегда окружало боязливое почтение.
— Если не оставите в покое малышку и не дадите ей залечить бобо, я натру вам морду битым стеклом, — пообещал Септимус Камин.
Кто-то завел граммофон.
Дело было на «Русалке» — я уже упоминал об этом грязном плавучем дансинге.
Народу собралось немного, потому что над морем висел черный и жирный туман.
Редкие люди решились выйти в море на яликах в эту густую, словно яблочный джем, ночную тьму. Уже дважды с моря доносился ужасный скрежет, вопли гибнущих и равнодушное чавканье винтов, взбивавших воду, пену, туман и кровь.
Таков финал короткой драмы — столкновение в тумане ялика и быстроходного океанского судна…
— Даже если дела идут из рук вон плохо, с дамами следует вести себя учтиво, — назидательно промолвил Септимус Камин, укладывая танцовщицу на узкую койку в каюте машиниста.
— Ой-ой! — простонала женщина. — Не оставляйте меня одну… Я вот-вот…
— Мы рядом, малышка, если тебе от этого легче, — проворчал Холлуэй.
— Ах! Ох! Ох! Ой!..
— Ну и песни, — проворчал Септимус Камин. — Может, хотите выпить?
Танцовщица отрицательно помотала головой. И вдруг застонала так сильно, что матросы вздрогнули.
— Дело-то нешуточное, — встревожился Холлуэй.
Септимус молчал. Он окаменел, увидев нечто невообразимое.
И тут же разразился самыми непристойными ругательствами…
Его глаза были прикованы к чему-то красному и липкому, испачкавшему кровью бежевые чулки танцовщицы. Раздался слабый писк.
— Ничего себе… — пробормотал Джим.
— Мой малыш. Я его не ждала так рано… Боже! Как больно! — Личико матери перекосили страдания. Она всхлипнула. — Пришлось танцевать… до последней минуты. Деньги нужны для двоих…
— Танцовщицу! Танцовщицу! — взревели голоса по ту сторону переборки.
— Минуточку, — крикнул в ответ Септимус.
— Надеюсь, парни, все ясно? Сидите тише мыши в богатом доме. Это — наша девочка. Я пойду с шапкой по кругу, чтобы собрать приданое новорожденной. Каждый дает, сколько хочет, но тому, кто положит меньше пятерки, я что-нибудь расквашу.
— Ура малышке!
— Назовем ее Русалка!
— Слышишь, хозяин, — торжественно объявил Септимус, — твоему плавучему бочонку оказывают честь. Но я согласен!
— Да здравствует принцесса Ромового пути!
— Она станет нашим талисманом!
Шапку наполнили с верхом, хотя посетителей было раз, два и обчелся. Комочек плоти, в котором тлела божественная искорка жизни, пробудил в давно зачерствевших сердцах небывалую нежность.
— Септимус! Эй, Септимус! Как быть? — расстроенный Холлуэй дернул Септимуса за рукав. — Мать-католичка хочет тут же окрестить малышку.
— Черт подери! — вздохнул Септимус. — Ну и дела.
— Она права, — подал голос один матрос. — Если малышка помрет некрещеной, то не попадет на небо, и ее несчастная душа будет стенать за бортом судов Ромового пути.
— Джентльмен прав, — кивнул Джим Холлуэй.
— Как же быть? — спросил Септимус Камин бармена.
— Обычно на голову льют воду и говорят: крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.
— Воду? — недоверчиво переспросил Септимус.
— Воду! — подтвердил бармен.
— Быть того не может!
— Сам видел.
— Скупердяй, — отрезал Холлуэй. — Хочешь, чтобы наша крестница была неправильно окрещена, а обряд не стоил тебе ни гроша. Получай, бутылочная душа.
Лицо бармена хрупнуло, как раковина моллюска, и он скошенным колосом рухнул за стойку.
— Неплохо, — сказал Септимус Камин, — но как же окрестить малышку? Впрочем, кажется, знаю, чем можно достойно восславить Бога и нашу крестницу.
— Браво!
— Официант, — крикнул Септимус. — Подай бутылку самого дорогого виски. И не вздумай надуть! Лучшего и самого дорогого! Или отправишься в воду, как тухлая треска.
— Вы же читайте те молитвы, которые знаете. И пойте псалмы, — добавил Холлуэй. — Не верю, что для крещения принцессы Ромового пути достаточно трех слов.
— Справедливо, — кивнул Септимус Камин.
Он до последней капли вылил бутылку виски на новорожденную, поминая Бога-отца, Бога-сына и Святого духа, а остальные молились и пели псалмы. Заря с трудом окрасила грязный туман в желтоватый цвет… На прощание каждый неловко чмокнул в лобик лежащую на руках усталой, но счастливой матери плачущую крестницу.
Когда Септимус Камин и Холлуэй возвращались в ялике на свое судно, из мрачной стены тумана внезапно вынырнуло громадное чудовище. Сухой треск дерева, два вопля, гигантская тень, прошитая тысячью светящихся иллюминаторов, холодная вода… смерть.
Эгей, сотоварищи Ромового пути! Приспустите флаги — пучина морская проглотила еще двоих.
И их души воспарили к небу.
— Это ты, Септимус?
— Я, дружище Холлуэй.
Земной шар потускнел, перед их взорами мерцали новые огни. Мимо проносились молчаливые тени с умоляющими или испуганными глазами.
— Души умерших, — прошептал Холлуэй.
— Как и мы, — добавил Септимус.
Их окружала лазурно-голубая бесконечность.
— Смотри-ка, — сказал Холлуэй.
— Порт приписки.
Мириады душ ударялись о гигантские златые врата, застывшие в сапфировой голубизне, и срывались вниз, словно обожженные огнем мотыльки. Их уносило туда, где в бесконечной лазури чернело мрачное пятно, на которое оба моряка не осмеливались взглянуть, предчувствуя, что там их ожидают ужасные муки.
Но перед ними врата распахнулись.
Распахнулись и пропустили их в голубые просторы, где звучала дивная музыка.
— Это рай? — спросил Холлуэй.
— Надо думать, — ответил Септимус.
И в низком поклоне склонился перед пустой бесконечностью.
Они прислушались. Со всех сторон доносились звучные и мелодичные хоралы.
— Как красиво, — воскликнул Холлуэй. — Что это?
— Опера, — произнес Септимус.
— Может, слетаем посмотреть? — предложил Холлуэй. — Я-то больше люблю дансинг, но…
— Помолчи, трепло, — прервал его приятель. — Глянь, вон там что-то новенькое.
В сказочной небесной глубине вспыхнул яркий недвижный огонек. Потом дрогнул, словно слеза на реснице, и начал расти, закрывая даль.
— Господи… — пробормотал Холлуэй и замолк.
Бедняги почувствовали, что наступает Наивысшее Вечное Мгновение.
Огонек заиграл всеми цветами радуги, темп песнопений убыстрился. Казалось, дрожал каждый атом бесконечности, рождая свет и звуки.
— Узнаю песню, — сказал Септимус Камин. — Мне ее когда-то напевала мать… Слушай, это же голос моей матери…
— Нет, — возразил Холлуэй, — это — песня старого учителя из Криклвудской школы. Моя первая песня…
— Нет, нет, эту песню мы хором пели по вечерам на нашей тихой улочке. Я тогда был еще совсем маленьким. Господи! Как я любил петь!
— Быть того не может! Эти куплеты распевал мой отец, крася зеленой краской садовую изгородь.
— Это…
— Это…
— Ты плачешь, Септимус?
— А ты намочил себе щеки слюной?
— Но… О, Септимус, смотри какой свет.
— Черт подери! — вскричал Септимус.
И больше ничего не добавил, чувствуя, что слова здесь лишние.