Груз небесный

Видя, что Веригин не клюнул на предложение, старлей тоже не стал курить и попытался найти подход к нему по-другому.

– Слушай, – сказал он, – как тебя зовут?

– Никодим, – ответил Веригин, а про себя обозвал старлея идиотом, ведь контакт можно было установить еще в канцелярии или, на худой конец, по дороге на вокзал, а не тогда, когда офицеру что-то от него понадобилось…

– Никодим, – повторил вслух сопровождающий, – а ты не врешь?

– Я никогда не вру, – заметил Веригин.

– А почему тебя командир роты назвал Димой?

– Козе понятно, – ответил Веригин, – сокращенный вариант имени… Дима – значит Никодим, как Мила, к примеру, – Людмила, а Лина – Ангелина…

– Вот как, – удивился старлей, и сделал это настолько неискренне и неестественно, что Веригин еще раз убедился: вся внимательность сопровождающего имела под собой некий скрытый смысл, который вот-вот должен был проявиться. Так оно и вышло.

– Послушай, Дима, – начал старлей, – мне тут в одно место забежать надо…

– Святое дело, – ответил Веригин, не дав сопровождающему договорить, и неожиданно для себя понимающе ухмыльнулся.

Ухмылка испортила дело. Выражение лица старлея мгновенно изменилось, в глазах его мелькнул праведный командирский гнев, и он произнес сквозь зубы:

– Ладно… Переходим в зал для военнослужащих…

Пока шли к залу военнослужащих, Веригин несколько раз пожалел, что поступил столь бестактно. Но сделанного не воротишь, да и не извиняться же за какую-то ухмылку. Однако он все же попытался установить со старлеем если уж не добрые, то вполне нормальные, по армейским меркам, отношения.

– Поезд у нас когда? – спросил он дружелюбно, объединяя словом «нас» себя и сопровождающего.

– Разговорчики! – ответил старлей. Из чего Веригин понял, что контакта с сопровождающим у него не получится.

В зале для военнослужащих людей было немного: в углу сразу на десятке кресел расположился капитан-летчик с вещами, женой-блондинкой и дочкой, девчонкой лет трех-четырех; поодаль от них группировались несколько срочников, видимо отпускников, да два лейтенанта стояли у окошечка с надписью «дежурный помощник коменданта вокзала».

Сопровождающий плюхнулся в одно из кресел, то же самое проделал и Веригин. Помолчали, однако Дима чувствовал, что старлею не сидится, ему мешает внутренняя напряженность, какая бывает у человека усиленно ищущего выход из трудной ситуации. Здесь не нужно быть ясновидцем, чтобы понять – старлей хочет провести время в Москве с пользой для себя, но боится оставить его одного: сбежит, не отмоешься. Конечно, Веригин может сбежать и просто так, но в этом случае старлей, что называется, не при чем, мало ли что может случиться в армии – солдата на цепь не посадишь, тогда, как в первом случае вся вина ляжет на старлея: начальники любят выявлять «причины и условия, способствующие совершению дисциплинарных проступков». Старлей это хорошо знает.

Так они просидели около пяти минут, пока сопровождающий не сказал Веригину:

– Будь здесь, – и направился в сторону кабинета дежпома коменданта вокзала.

Веригин видел, как старлей подошел к окошку, о чем-то поговорил с дежпомом и куда-то направился, воровато оглянувшись.

Это оглядывание не понравилось Веригину. Так в детстве на улице смотрели по сторонам старшие мальчишки, прежде чем дать затрещину младшим.

Спустя минуту оттуда, куда скрылся старший, появился рядовой с воздушно-десантными эмблемами и бляхой патруля на кителе.

– Идем, – сказал десантник Веригину, – тебя командир зовет.

Веригин поднялся с сиденья, взял вещмешок и двинулся вслед за патрульным. Они прошли мимо окошка дежпома, завернули за угол и оказались в полутемном коридоре возле обшарпаной двери. Десантник повернулся к Веригину и вдруг резко ткнул его кулаком снизу в печень.

Острая боль согнула Веригина пополам.

– Это воспитательная работа, – беззлобно сказал десантник, – в армии служат, а не бегают от службы и старших по званию, усвоил?

Затем десантник открыл дверь и втолкнул Веригина в комнату без окон. Дверь закрылась, в скважине повернулся ключ, а затем зажегся свет.

Веригин слышал, что на вокзалах при комендатурах есть помещения, в которых можно на час-другой закрыть до приезда машины из городской комендатуры военных, задержанных за нарушение порядка или формы одежды. Видимо, он оказался именно в такой комнате, «задержке» как ее называли срочники.

Когда боль ослабла, он разогнулся и сел на лавку, прибитую к стене, сделал несколько глубоких выдохов и стал ждать, когда боль окончательно отпустит его.

Минут через пять-семь боль действительно утихла, но легче ему не стало: место боли физической заняла боль душевная, вызванная обидой на старлея, который все это организовал, и десантника, который, как машина, включенная бездушным человеком, сработал так же равнодушно и безотказно.

Воображение тут же подсказало Веригину доводы, которые выложил сопровождающий перед дежпомом и начальником патруля, чтобы убедить их «закрыть его в задержке». Разумеется, старлей назвал его либо дезертиром, либо самовольщиком, а самому ему необходимо было «съездить в штаб за документами».

Чтобы не расплакаться от обиды и бессилия, он попытался представить себя разведчиком, заброшенным во вражеский тыл. Однако роль эта была ему не совсем понятна, и тогда он вдруг произнес на низких тонах:

– К торжественному маршу… побатальонно… на одного линейного дистанции…

Как ни странно – это помогло, через какое-то время он успокоился, поднялся с лавки и, подражая десантнику, сделал несколько крюков снизу по воображаемой печени сопровождающего. После чего он вновь уселся на лавку, поставил локти на колени, а подбородок опустил на сомкнутые ладони.

Как-то само собой у него закрылись глаза, и он перенесся из «задержки» в другую комнату.

Восемьдесят человек, что прибыли с нами из части на отделку ДОСа, составляли половину роты. Вторая половина работала по основному месту дислокации в пятнадцати километрах от Н-ска. Но чистых отделочников там было немного – одна бригада. Остальные шестьдесят человек состояли на штатных унээровских должностях сварщиков, электриков, слесарей, столяров, кладовщиков, водителей, нормировщиков и являли собой отрядную интеллигенцию – «белую кость стройбата». Таким образом, с нами под Моховым была активная, рабочая часть подразделения.

– Восемьдесят активных штыков, – говорил Шнурков.

«Штыки» делились на пять отделений-бригад: одна плотников и четыре отделочников.

По национальностям: сорок два азербайджанца, девятнадцать русских, двенадцать грузин и семь человек других национальностей.

По образованию: десять классов – двенадцать человек, девять – двадцать один, восемь – тридцать четыре. Остальные не закончили и восьмилетки, так значилось в списке, который оставил мне ротный, однако ручаться за достоверность этих сведений было нельзя: против фамилии Гуссейнова-второго запись – шесть классов, а он вообще в школе не учился, по-русски не говорит, а писать не умеет даже по-азербайджански.

«Армия – школа интернационального воспитания». Такой плакат был перед входом в штаб отряда, и Шабанов всегда тыкал в него пальцем, требуя формировать подразделения из военных строителей разных национальностей.

Шнурков, больше болевший за план, чем за воспитание, имел в этом деле свой подход и создавал бригады по специальностям. И так получалось, что бригады плотников, составленные из призывников, умеющих держать топор, были русскими, а в отделочники попадали кавказцы.

Бригадир у Шнуркова был той же национальности, что и костяк бригады, и это было правильно, иначе «бугор» просто не смог бы объясняться с подчиненными.

Взвалив на себя обязанности ротного, я вдруг увидел, что совершенно не знаю людей. Впрочем, иначе не могло быть: кого узнают командиры прежде всего? Бригадиров, актив (если таковой есть) и, конечно, нарушителей дисциплины – «борзоту». И тех, и других, и третьих набиралось десятка два. Все остальные были для меня на одно лицо и звались личным составом.