Страница 3 из 20
Первым, кто выявил особенность демократической гордыни, указав на ее связь с динамизмом демократических обществ и инерцией, сопровождающей их способность к приспособлению, был Токвиль. С него начинается история, которую я хочу рассказать здесь. С тех пор, как почти 200 лет назад Токвиль написал свою книгу, люди постоянно спорят о том, кем он был в своих рассуждениях о демократии – оптимистом или пессимистом. Дело в том, что он одновременно был и тем и другим. Причины для демократического оптимизма у Токвиля выступали в то же время главным источником его беспокойства за демократию. Именно это сделало его столь оригинальным мыслителем в свое время, и именно это определяет его важность для нас. Он не разделял ни опасений традиционных критиков демократии, ни надежд ее тогдашних сторонников. В введении я объясняю, чем примечателен подход Токвиля и почему он выступает важнейшим ориентиром, позволяющим разобраться в том, как связаны между собой демократия и кризис.
Затем я рассматриваю ряд кризисов демократии, которые случились за последние 100 лет, чтобы изучить, как работоспособные демократии справляются с кризисами, и понять, чему они на них учатся. Я решил изучить семь критических лет, более или менее равномерно распределенных по этому периоду: 1918, 1933, 1947, 1962, 1974, 1989, 2008 гг. Этот список не претендует на исчерпывающий характер. У современной демократии были и другие критические точки: 1940,1969 и 2001 гг. Также было немало лет, которые в те времена казались кризисными, но потом выветрились из памяти. Это один из отличительных признаков демократической жизни, подмеченных Токвилем: она проходит в едва ли не постоянном состоянии кризиса, а потому в ней так сложно понять, когда кризис надо принимать всерьез. Выбранные мной кризисы в какой-то мере отражают эту неопределенность и предвещают ту, что мы ощущаем сегодня. Вот почему я, к примеру, не пишу о 1940-м годе, который для современной демократии был, возможно, наиболее суровым кризисом, когда под угрозой оказалось само ее существование, когда проблема заключалась не в неопределенности, а в недвусмысленной опасности уничтожения. Годы 1968 и 2001 – каждый по-своему – тоже были годами однозначных решений. Изучаемые мной кризисы составляют цепочку, в которой вырисовываются определенные закономерности. Это история неопределенных страхов, упущенных возможностей и нечаянных триумфов. Это повесть о случайности и сумятице.
Тем не менее, несмотря на всю эту неопределенность, каждый кризис, о котором я пишу, был настоящим. Все это были важные моменты, когда на кону стояло очень многое. Изучая, как устоявшиеся демократии справились с этими кризисами, я ищу параллели с Токвилем и связь с настоящим. Моя цель в том, чтобы понять, как мы дошли до нашего состояния. Затем в последней главе я говорю о том, куда мы, возможно, движемся. Я не предлагаю никаких простых решений, позволяющих выйти из нашего теперешнего положения. Мы попали в ловушку. Если бы из нее был простой выход, это не была бы ловушка. Но для того чтобы понять, что, возможно, уготовано нам в будущем, очень важно выяснить, как мы в эту ловушку попали.
Два последних замечания. Эта книга посвящена тому, как устоявшиеся демократии справляются с кризисами. В ней не обсуждается то, как общества становятся демократическими, или же то, что происходит, когда демократии возвращаются обратно к автократии. Существует немало работ, посвященных так называемому демократическому переходу, и политологи заметно продвинулись в понимании того, как он происходит. Мне же интересно, что происходит с обществами, которые завершили переход к демократии, но при этом все равно попадают в кризисные ситуации. По этой причине основное внимание в моей книге уделяется США и Западной Европе, особенно в обсуждении первых кризисов, выбранных мной. В первой половине XX в. существовало слишком мало стабильных демократий. По мере распространения демократии расширяются и границы рассказываемой мной истории, включая стабильные демократии в других частях света, в том числе в Индии, Израиле и Японии. Тем не менее в центре внимания все равно остаются США. Именно изучая Америку, Токвиль первоначально выявил двусмысленный характер демократического прогресса. США остаются тем местом, где увидеть его проще, чем где-либо еще. Я, как и Токвиль, не имею в виду, что Америка – это и есть демократия, и не говорю, что демократия может строиться только по американскому образцу. Однако если американский образец придет в негодность в силу собственного успеха, это будет означать очень многое и для всех остальных демократических стран.
Эта книга сочетает в себе политическую и интеллектуальную историю. Меня интересует то, как демократическим обществам удалось справиться с кризисами и что писали и говорили о кризисах, когда они, собственно, случались. Мнения имеют значение: то, что люди думают о силах и слабостях демократии, в некоторой степени определяет успехи демократии на практике. Например, если все придерживаются в целом мнения, что демократии склонны к панике, во время кризиса могут приниматься стратегии, которые будут отличаться от тех, что принимаются при всеобщей вере в то, что демократии собраны из рациональных агентов. Данная книга не является трудом по политологии. Однако последняя дает основания для некоторых мнений о демократии, встречающихся у людей, и она играет важную роль в истории, которую я хочу рассказать. О том, как демократии добиваются успеха и почему, мы знаем сегодня намного больше прежнего. Проблема в том, что мы не знаем, что нам делать с этим знанием.
Примечание о терминологии
В этой книге я использую базовое различие между «демократией» и «автократией», следуя общепринятым представлениям. Под демократией я понимаю любое общество с регулярными выборами, относительно свободной прессой и открытой конкуренцией за власть. Такие общества часто именуются «либеральными демократиями», хотя одни из них либеральнее других. Под автократией я имею в виду любое общество, в котором руководители не выходят на открытые выборы и где свободное движение информации подлежит политическому контролю. Строго говоря, автократия означает самостоятельное правление одного-единственного человека, хотя в некоторых случаях правящие индивиды составляют небольшую клику обладателей власти (например, греческая военная хунта 1964–1974 гг., известная также как «режим полковников», характеризуется политологами, проводящими общие сравнения между демократиями и антидемократиями, как автократия). Некоторые автократии являются диктатурами, но не все. Некоторые авторитарнее других. Там, где это необходимо, я все эти различия уточняю.
Современная политология обычно изображает переход от автократии к демократии в виде континуума с обширной срединной зоной, где некоторые ключевые различия смазываются (например, в случае авторитарных государств, в которых регулярно проходят выборы). Такие «гибридные» режимы я обсуждаю в последней главе. В целом, однако, я придерживаюсь базового противопоставления демократии и автократии и основных различий между ними. Это согласуется с мнением большинства рассматриваемых авторов, начиная с Токвиля, использовавшего «демократию» в качестве всеобщего понятия. Впрочем, у Токвиля главное противопоставление – между «демократическими» обществами и «аристократическими», т. е. между обществами, в которых утвердился принцип равенства, и теми, где он, наоборот, не утвердился. Некоторые следствия этого противопоставления я обсуждаю в следующих разделах.
Но в других отношениях у Токвиля очень часто неясно, что он имеет в виду под демократией. Он использовал этот термин то в одном смысле, то в другом, иногда для обозначения способа ведения политики, иногда для комплекса политических и моральных принципов, а в иногда и для формы совместной жизни. Я не собирался вслед за ним сохранять эту неопределенность, но попытался сделать этот термин открытым и гибким. Отличительным признаком современной идеи демократии является ее адаптивность. Она может сочетаться с политикой в разных ее формах – как иерархических, так и инклюзивных; она может идентифицироваться как с лидерами, так и с самими гражданами; она может сочетать эгалитаризм с многочисленными формами неравенства. В этой книге я отношусь к демократии как некоей узнаваемой сущности. Но порой я использую это слово в отношении отдельных политических деятелей (таких, как Франклин Делано Рузвельт или Джавахарлал Неру), в других случаях – институтов (выборов, свободной прессы), наконец, в-третьих – общего умонастроения (нетерпеливости, рассеянности). При этом я надеюсь, что везде будет ясно, о чем идет речь.