Страница 3 из 4
Пот стекает в глаза. Уже не молодой, из тех, кто служит, но никак не может выслужиться, с брюшком под рубашкой и залысиной под кепкой, тяжело дышит, еле держит под руки мужчину его же лет и сложения. Последний улыбается, словно ребёнок на руках у матери. Полицейский делает шаг назад, наступает на какую-то девушку, падает, роняет мужчину. Девушка издаёт еле слышный вздох. Падая, мужчина сильно бьёт её головой в грудь, она сворачивается от боли, поднимая колени. Молчит. Терпит. Полицейский на выдохе говорит: «блядь», начинает копошиться среди лежащих, пытаясь подняться. Стонет и охает. Глазами ищет кепку, которая слетела при падении.
Их будут складывать, словно трупы, в кучи у автозаков. Они будут молчать и смотреть лишь на небо. Они будут улыбаться. Солнце будет беспощадно жечь чёрную униформу. Он возьмёт её на руки. У неё в груди будет дикая боль. Она будет хрипеть и смотреть на него. Он понесёт её к остальным. Он посмотрит на неё и тихо, мягко, тепло спросит: «Что же ты? Что вы все? Что вам всем не так? Вот что тебе нужно?»
Она ответит, превозмогая кашель и боль: «Нарисуй мне, пожалуйста… барашка… нарисуй!»
Рассказ без конца
Если в начале истории рождается ребёнок,
Разгоняемся. Спешим.
Машина бьёт колесом по луже, капли пробивают джинсы насквозь. Холодно так, что сводит пальцы. Солнца не было вот уже несколько дней, появится ли? Небо чернеет. Сквозь порванные каплями джинсы по ногам бьет ледяной ветер. В карманах пальцы перебирают мелочь, пытаясь согреться. Девушка слева жалуется телефону на жизнь. Смотрит на небо и уходит прочь. Горит светофор, сигналят машины, что делаешь здесь ты? Рука находит сигареты, вспыхивает огонь зажигалки, холод и дым студят тело изнутри. Переминаешься с ноги на ногу. Не помогает. Парень с аккуратной бородкой и шальными глазами идет на тебя. Настойчиво и уверенно, не оглядываясь. Обойдешь слева?
– Прости, не поможешь? Пятака не найдется?
Длинные волосы очень аккуратно зачесаны назад. Слишком. Глаза бегают по твоему лицу. Ты что, боишься? Рука скользит из кармана. Сыплешь мелочь ему на ладонь. Около сотни. Пятаки и десятки. Он искренне удивлен.
– Спа-сибо…
Ветер дал пощечину. Еще одну. Еще. Но ты не чувствуешь. Смотришь прямо ему в глаза. Губы расплываются в дурацкой улыбке.
– Я верну! Ты из этого района? Слышишь, обязательно верну. Если ты отсюда, из этого района, обязательно увижу тебя и верну! Ещё увидимся, слышишь? Увидимся!
Он говорит на ходу. Отворачивайся. Не смотри. Вы увидитесь. Где? Когда? Он знает. Теперь, это знаешь и ты.
в конце он обязательно умрет.
Рукавица
На остановке толпилось много народу. Сильный, ещё ночной мороз заставлял людей шевелиться, двигаться, ёжиться то и дело. Под ногами трещали песчинки снега, было темно, один тусклый фонарь не справлялся с таким количеством ожидающих пассажиров.
– Нет, ну, правда, зачем тебе?
– Вот просто хочу знать и всё.
– Глупое желание.
– Ну и пусть глупое, уж сделай одолжение. В конце концов, сам предложил… Говорить. Поговорить. Так что вот, говори, рассказывай!
– Ладно. Я маленький был тогда, класс пятый или шестой. Где-то, в общем, мне было лет десять. Зимой. Сильный мороз, и мне в школу. Я всегда приходил в школу чуть ли не самый первый. Выходил из дома очень рано, не знаю, боялся опоздать. Нет, наверное, не любил приходить последним…
– В общем?
– В общем, было рано. Очень. И холодно. Темно и очень-очень холодно. Прихожу на остановку, там толпа. Не мудрено, ведь посёлок-то рабочий, все на завод. Стоим, а автобуса нет. Он ходил тогда по расписанию, один раз в сорок минут. Все, конечно, расписание знали, подходили к остановке по времени. Ещё, знаешь, никогда не понимал вот этой глупости. Подходит кто-нибудь к остановке и спрашивает у тех, кто стоит: «Автобус был?»
– Ну и что тут глупого? Где глупость?
– Здесь, потому что автобус тогда ходил один. Один! То есть, если бы он был, то и спрашивать бы не у кого было, все б уехали. А раз люди стоят, значит – не было.
Ну, в общем, стоим, мёрзнем. Народ всё приходит и приходит. У меня, часов не было тогда, слишком маленький был для часов, но нос уже замёрз так, что не дышал вообще, а кончики ушей, что то и дело из-под шапки вылезали, щипали невыносимо. Руки у меня в рукавичках, и я постоянно то нос, то щёки, то уши тёр, но никак их согреть не мог. Ещё с ноги на ногу прыгал, уже и ноги коченеть стали.
– Автобус-то приехал?
– Приехал следующий. Тот, что через сорок минут. Народ замёрзший, ринулся во все двери, а я и шевельнуться не могу, не пускают. Кое-как под дверь, что называется, втиснулся. Меня дверью-то и придавило, прям вмяло в людей. Через пару остановок мне удалось снять рюкзак с плеч. А как выходить все стали на вокзале, на конечной, так ринулись, что меня аж выбросило волной из автобуса. В общем, порвали мне рюкзак. Так обидно было. Лямку оторвали.
До школы ещё идти. Ну, минут десять-пятнадцать пешком от остановки. Я рюкзак на плечо за оставшуюся лямку набросил. Иду. Больно от холода и от обиды. «Гадкий автобус», – думаю. Прекрасно помню, как боялся опоздать. На улице страшный мороз, руки-ноги немеют, а иду себе – рыдаю.
– Плакал всё время, что шёл?
– Ну, почти. До школы остаётся, в общем, шагов сто, не больше. Я помню, что еле шёл. Руки в рукавицах уже занемели, потому что сами рукавицы от слёз промокли. Ушей, носа, щёк не чувствую. Глаза не видят толком ничего. Слёзы замёрзли на ресницах. Пальцев на ногах словно и нет. А в голове одно – «Лишь бы не опоздать! Лишь бы последним не прийти!»
– Вот дурак! Прости, конечно…
– Иду. Мне сзади вдруг кричат: «Мальчик! Мальчик, стой!» А я даже не сразу понял, что мне кричат, и ещё с десяток шагов протопал. Догоняет меня девчонка. Взрослая. Старшеклассница. «Мальчик, – говорит, – стой! Ты варежку потерял!» Я остановился, обернулся. Она мне рукавичку суёт, а сама смотрит на меня так… Испугалась, короче. А я стою и совершенно не понимаю, что она от меня хочет.
– Представляю…
– Да уж, представь себе. Стоит такой перед тобой – синий, уж белый даже, весь в слезах замёрзших, с портфелем порванным, и смотрит на тебя…
– И не понимает ничего…
– Да, абсолютно.
– Ну?
– Что тут… Берт она эту рукавичку мою, что, и правда, с руки слетела, а я даже и не заметил, и надевает мне на руку. Я, кажется, как-то сподобился сказать спасибо, но думаю, что вышло, конечно, ужасно. А она… Я и не понял тогда. Она так фыркнула, ухмыльнулась, мол: «Сопляк жалкий!» и дальше пошла. В школу. А я за ней поплёлся.
– Я не думаю, что она вот так фыркнула.
– Да так, я точно помню.
– Нет, ты… Ты просто не понял, не понимаешь.
– Что ж я не понял?
– Не скажу.
– Ну что? Говори!
– Ты в школу попал?
– Попал. Дошёл, конечно. Целый день у батарей отогревался.
– Вот! Это самое главное.
Парикмахер
Сиди спокойно, парень, и не двигайся. Ты никогда не замечал, что ты никому не нужен? А? Никому. Ни той толпе за окном, ни своим дружкам-недомеркам, ни своей мамаше и своему папаше – никому. Всем нет до тебя никакого дела. Смотри – ты сидишь тут, а им наплевать, где ты сейчас. Да что там, ты и сам себе не нужен. Твои ноги не слушают тебя и несут твоё тельце куда хотят, твои руки работают независимо от того, хочешь ты или нет. Ты и мне не нужен, твою мать.
Старик, что ты несёшь? Я пришёл сюда… подстричься, а не слушать твой старческий бред. Подстриги меня и всё…
Заткнись и успокойся. Я знаю, чего ты хочешь. Я знаю, чего вы все хотите… Хорошей стрижки да за маленькую плату. Только вот с чего тебе хорошая стрижка, если ты никому не нужен? Всем наплевать на тебя, и уж тем более на твою стрижку.
Всё, хватит. Меня уже тошнит от твоей болтовни. Если не будешь стричь – я пошёл отсюда…
Сиди, твою мать! Тебя тошнит от того, что ты перепил вина со своими дружками, а затем в пьяном бреду явился сюда, завалился на моё кресло и уснул. Ты должен мне, парень, – у меня тут, видишь ли, не приют и не гостиница, а парикмахерская как-никак. И ты обязан у меня подстричься, я же тебе сказал. Так что сиди ровно!