Страница 17 из 87
— Чёрт вас знает, расселись на дороге, — сказал он нарочито грубым голосом и, будто ничего не заметив, вернулся в баню.
В ту ночь, за час до пробуждения, увидела Ольга сон. Он был необычен. Ей снились мысли. Они шли одна за другой, как бы по страницам книги, незримо лежавшей перед ее сознанием. Не она их произносила, не она их рождала. Они шли, как идут облака над морем, когда, не глядя на небо, видишь по теням на синей волне их белый, тронутый солнцем густой караван.
Мысли шли одна за другой, и Ольга видела их. Они были похожи на Михаила Семеновича, на Шлегеля или Янкова, на геолога с ребёнком или на саму Ольгу.
Мысли как бы осматривали Ольгу со стороны, а она стояла перед ними, как на врачебной комиссии, смущенная и растерянная.
Ольга проснулась в слезах, взволнованная и ясная. Душа ее была полна отваги, и, сознавая, что она никогда не сумеет выполнить всего того великого, что ей, как счастье, приснилось, она радостно думала, что все равно, чем бы это ни окончилось, чем бы это ни стало, она возьмет себе в жизни только самое тяжелое и понесет его легко. Только так хотелось ей жить.
Утром, в час слета научных групп, прилетел Михаил Семенович. Из бани неслись крики «ура» и аплодисменты. Не дослушав повествования Лузы, Михаил Семенович направился к бане и стал у дверей, за толпой любопытных.
Мать-геолог тихо стирала детские рубашонки, прислушиваясь к тому, что говорилось.
Местный прокурор безразлично сидел на перевернутой вверх дном шайке, борясь со сном.
Кто-то произнес хорошую, дельную речь, и все шептались:
— Молодец, здорово!..
Михаил Семенович раздвинул толпу, ища Шотмана. Вдруг чьи-то руки сжали его лицо, губы, соленые от слез, коснулись его щеки.
— Ольга!
— Мы остаемся в тайге, — шепнула она.
Шотман встал, и за ним поднялись все. Пронеслось «ура». — Мы остаемся! — крикнул Шотман. — Видел ты таких пацанов? Это же удивительно, что за народ! Геолог, стиравшая белье, подняла мокрую, красную руку.
— Я имею предложение, — сказала она устало и, подняв глаза И Михаила Семеновича, добавила: — Некоторых придется отправить в отпуск, например Лубенцова.
— Ставлю на голосование! Формулируйте! — крикнул Шотман.
— Отправить в отпуск ввиду того, что у него слабый характер. — И геолог вернулась в предбанник.
Все подняли руки, не ожидая председательского сигнала.
— В чем дело? — спросил Михаил Семенович.
— Бабник он у нас, — раздался голос. — Пусть едет на сладкие воды. Так и запишите ему: освобожден от зимовки за бабство.
Лубенцов вышел на середину. Лицо его было бледно, он улыбался.
— Постойте, постойте! — кричал он тихим, глухим голосом.
— Домой! Домой! Валяй к своим бабам.
Ему не дали говорить, и, раздраженно протолкавшись сквозь толпу, он вышел во двор. Его передергивало.
Любопытствующие старухи потянулись за ним. Луза глядел издали.
— Слышали, какое дело? — спросил Лубенцов.
Луза кивнул головой.
— Ну, что делать? Застрелиться?
Луза пожал плечами.
— Нет, вы скажите, что мне делать?
Подошел Зуев, крякнул, сказал:
— Мало тебя, дурака, стукнули. Бери бумагу и поезжай в Кисловодск.
Из бани доносилось громкое, беспорядочное пение «Партизанской дальневосточной».
Пока распределяли всех по местам, развлекались, как могли: ставили концерт за концертом, спектакль за спектаклем. Никогда так не работала почта, как в эти дни. Сотни писем шли на дальний запад и юг, в Москву, в Киев, и все говорили об одном — не ждать в этом году.
Мурусима вернулся домой затемно. Ему не хотелось отвечать на письмо, не продумав всей совокупности тем, требовавших объяснения. Проходчик Шарапов, не раздеваясь, в грядных сапогах, лежал на печи. Мурусима ударил рукой по его ноге.
— Бросьте, Матвей Матвеевич, — пробормотал тот, — я ж устал, как собака.
— Вставайте, расскажите, что в Харбине.
— Матвей Матвеевич, нельзя отложить на завтра? Лихорадит меня.
— Не выйдет! Слезайте. В Харбине видели Накаду?
— Видел и даже говорил с ним, — сказал Шарапов, слезая с печи. — Пренеприятное впечатление!
— Стоит нашему азиату быть умницей, как европейцам он тотчас кажется подлецом, — засмеялся Мурусима. — Рассказывайте подробнее.
— Да все чепуха какая-то. Никто ничего не знает, но все, кому не лень, руководят.
— Обычная история, когда имеешь дело с русскими, — заметил Мурусима, кладя перед собой чистый лист бумаги. — Рассказывайте по порядку. Были у Якуямы?
— Был, — ответил Шарапов. — И, чтобы вы не говорили мне больше о подлецах и умницах, скажу вам, что этот ваш Якуяма, на мой взгляд, и умница тройная и совсем не подлец.
Мурусима серьезно кивнул головой в знак согласия, так как совершенно был убежден в обратном и Якуяму давно считал законченным подлецом.
Шарапов стал рассказывать о собрании особой группы резидентов, созванном по инициативе сверху. Оно должно было наметить линию работы с русскими белыми.
Собрались в Харбине, в ресторане «Фантазия», на Китайской улице. От японцев был капитан разведки Якуяма. Были барон Торнау, Шарапов и Вревский от «Братства русской правды», казачий офицер Самойличенко и некто Шпильман от кооперации.
— Он будто бы из тех садовников Шпильманов, которых привезла с собой Анна Иоанновна из Голштинии. Врет, по-моему, — сказал Шарапов. — Никогда я о таких царских садовниках не слыхал. Жулик по запаху.
Он стал рассказывать о собрании, выбирая наиболее важное и подсмеиваясь над тем, о чем он умалчивал.
— Ну, в общем, мне ясно, что произошло, — перебил его вскоре Мурусима. — Охарактеризуйте мне этого Шельмана, или, как его, Шпильмана, который там был. Кто он?
— Чёрт его знает, — ответил Шарапов. — Говорит, что из царских садовников… Года до двадцать шестого жил в Сибири, у красных. Напился здорово. Бросьте, говорит, эти крендели-бандели. Хотите с большевиками воевать, а у самих душа от страха в носок завернута. Клади говорит, душу на стол, показывай морских чертей.
— Мгм… странное поведение. Не провокатор? — с интересом спросил Мурусима.
— Не думаю.
— Ну, ну, дальше! Это было, я теперь вижу, интересное собрание. Этот Шпильман в особенности…
— Дался вам Шпильман! Мы собрались о другом потолковать, — недовольно заметил Шарапов. — А капитан Якуяма тоже, как на грех, этим Шпильманом занялся не ко времени.
— Кооператор Шпильман интереснее всех вас, — весело сказал Мурусима. — Многие из вас, милейший друг мой, уже пережили свое время. Борьба вошла в новое русло, приняла новые формы, выдвинула новых людей.
— Например…
— Кулаков, невозвращенцев, лишенцев. Они знают Советы, вы — нет. У них есть глаза и слух, вы слепы и глухи. У них есть голос, они знают слова, родившиеся после вас. Что можно сделать с вами, друг мой? Сегодняшняя Россия для вас — неизвестность. А тарифная сетка союза Нарпит вам знакома? А как надо писать прокламацию, вы знаете? Нет, вы не знаете этого, не умеете.
— Я прямо боюсь спросить, чем же, собственно, мы все вам полезны?
— Я думаю так, что мы помогаем вам мстить, — сказал Мурусима, заботливо сморщив лоб. — Не говоря о хороших заработках.
Шарапов встал, прошелся по комнате.
— Слушайте, Мурусима, — сказал он, почти закрыв глаза, — скажите мне, зачем мы вам нужны, если мы все бесполезны?
— Игра! — сказал Мурусима, беря его за руку и тряся ее. — Игра! Вы все проиграли. Тот, кто все проиграл, играет до смерти. Вот что нас связывает. Идите спать. Я напишу письмо.
Письмо его было коротко:
«Позволяю себе сигнализировать, что ваше собеседование с русскими не достигло цели. Мне кажется, что вы недостаточно ясно представляете себе существующую здесь обстановку и ускоряете течение событий средствами, которые не кажутся мне своевременными. Во втором письме, пересланном с китайцем, я вам изложил весьма подробно план моих ближайших задач. Они обширны и проникнуты последовательностью. Их выполнение диктует нам методы величайшей осторожности даже в тех немногих областях, которые мы с вами назвали ударными и где допустима настойчивость.