Destroyed. Падшие ангелы

– Ты слишком горяч, слишком открыт для эмоций! Запомни, чувства – первый шаг к поражению, – звучит в голове его зловещий голос. Словно он где-то рядом. А я, снова маленький слабый пацан, жмусь, прячась от его ударов в угол кровати.

Жестокий подонок, но дело говорил. Только вот жизнь не смогла выбить из меня это дерьмо. Сколько раз попадался из-за своей вспыльчивости, из-за излишней агрессии. Сколько раз на пороге смерти стоял. Едва ли не в затылок дышала мне тварь с косой на плече. Только все никак не научит меня. Не могу измениться.

Сжимаю-разжимаю кулаки. Руки сами собой тянутся к поясу джинсов. До зуда в пальцах хочется почувствовать приятный холод моего верного друга. Всего одно движение руки. Взведенный курок, выстрел. Бах! И нет твари.

Черт! Резко разворачиваюсь, пытаюсь держать себя в руках. Беру бокал шампанского у проходящего мимо официанта. Делаю глоток. Ненавижу этот бабский напиток, но махом опрокидываю в себя содержимое. Ставлю пустую посуду на столик, пытаясь найти глазами девушку, которая так зацепила меня, неожиданно задела за живое, нашла струну, о которой я даже не подозревал. Маленькая, тоненькая, одетая в безумное платье. Вот она. Стоит в сторонке, взгляд прикован к танцполу. Прослеживаю траекторию ее взгляда. Любуется отцом, танцующим в обнимку с беременной женой. Мать их, влюбленные голубки. Лица довольные. Улыбаются. Словно и нет в их жизни никаких проблем. Странно… Но к жене его злости нет – баба, что с нее взять. А вот слова Харченко, переданные мне когда-то в тюрьме, вовек не забуду.

2011 год, 20 августа

– Стоять, руки за голову! – человек пять в бронниках, в масках, с автоматами, нацеленными мне в лицо, вламываются в дом. Знаю, что сопротивление сделает только хуже, поэтому не рыпаюсь и беспрекословно поднимаю руки. Меня опрокидывают мордой в пол, заламывая до острой боли за спину руки.

– Лежать, бл*ть, – рычит самый борзый, тыча в лицо дулом автомата.

– Пусто, этого пакуйте, – слышится чья-то команда, и на моих руках защелкивают наручники, затем резко вздергивают кверху за шкирку, заставляя встать на ноги. Согнув пополам, ведут в газель. В руках боль дикая, в башке шум, и паника подступает. А самое главное, понимаю, что освободив девчонку, сам себе приговор подписал.

Потом все словно в тумане. Досмотр. Проверка. Камера. В голове – пустота. До последнего не верил, что сяду. Думал, Бес выручит, не оставит в беде папашка названный. Вот сейчас пацаны донесут новость ему – и вытянет меня. Для него ведь это – раз плюнуть.

Только ни хрена помощь не пришла. Ни на этот день, ни на следующий. А спустя неделю моего пребывания, привели в кабинет начальника. На разговор.

Мерзкая рожа, улыбка надменная. Еле сдерживаю себя, чтобы зубы его желтые не покрошить на стол полированный.

– Матвеев Руслан Александрович, – читает надпись с корочки дела. Не услышав ответа, поднимает на меня хмурый взгляд.

Начинаю закипать от злости, до боли кулаки сжимаю, чтобы не сорваться и не послать этого козла на хер.

– Значит, похищение с целью выкупа, угроза жизни, организованная преступная группировка, рэкет…. Это кому ж ты так дорогу перешел, пацан? Столько статей сразу навесили, видать расстарался кто-то. Тебе б одной за глаза… Молодой совсем, ни одного привода… И сразу в такое дерьмо вляпался, – ухмыляется, жадно затягиваясь сигаретой.

– Это все ошибка, – отвечаю сквозь зубы, – ничем подобным я не занимался, меня ни за что схватили, – отвечаю сквозь зубы, которые вот-вот застучат. Сам себе противен, потому что чувствую, как к глазам подступают слезы. Каким жалким я оказался, ведь давно знал, работая на Беса, рано или поздно познакомишься, по любому, с этой стороной медали. А вот оказалось, что не готов к небу в клеточку… И где же все-таки Бес, неужели не поможет, бросил меня? Столько сил вложил, воспитывал с малолетства, отцом названным стал, и вот так, в один миг, бросил?

– Нет здесь ошибки никакой, – сбрасывает следак пепел в сторону, наклоняется над столом, пролистывает дело. – Харченко Николай Германович, тебе о чем-то говорит это имя? – спрашивает он, а у меня внутри словно обрывается что-то. Вот уж от кого, а от него такой подлянки не ждал. Я ведь бабу ему помог спасти, а черт решил поквитаться со мной?

– Допустим, – киваю, сцепив перед собой руки. Продолжаю блефовать.

– Так вот, Харченко не просто на тебя заяву накатал. Он с крутыми шишками в ФСБ знаком, связи подтянул походу… м-да, не повезло тебе, пацан, молись, чтобы еще и до тюремной братвы со своими связями этот мужик не добрался – теперь в его взгляде ни намека на веселье. Сказал, словно приговор подписал. – Ну, так что, будешь писать чистосердечное?

Отрицательно мотаю головой, не могу выдавить ни слова из-за кома в горле. Кажется, что сейчас блевану.

– Ладно, иди отсюда, пацан, посидишь, подумаешь, у нас с тобой не последний разговор. Часто видеться будем.

Выхожу из кабинета, мельком увидев в небольшое зеркало над умывальником свое лицо, бледное, как простыня.

– Куда ведете? – повернув голову, спрашиваю у идущего сзади конвоира. В ответ прилетает сильный тычок в плечо.

– Переезжаешь в другую камеру, – ухмыляется «кум», а я понимаю, что не судьба – ждать чего-то хорошего от этого переезда.

Адреналин по венам шкалит. Сердце заходится под сто сорок, а в голове – на удивление, все четко. Понимаю, что выбор у меня небольшой. Суки, специально сразу после начальника повели в пресс-хату. Чтобы подготовиться не смог.

Камера по размерам точно такая же, как и моя. Забита до отказа. Со щелчком захлопнутой двери поднимаю глаза вверх. Меня встречают шесть амбалов. Трое на верхних шконках сидят, остальные внизу. Взгляды бешеные, словно у псов, сорвавшихся с цепи. Твари продажные, как пить дать, на ментов работают. Не успеваю и слова сказать, в голову удар прилетает. И все. Темнота. Очухиваюсь уже в лазарете. Голова трещит. Два ребра сломаны, половина тела – сплошная гематома. Как ребра ломали, не помню, по всей видимости, пинали, пока в отключке был.

Взялись за меня крепко. Если дам слабину – сломают. Опустят, потом и сам жить не захочу. И Бес наверняка уже в курсе моего ареста, значит, сознательно от меня открестился, помощи ждать от него не стоит. Понимаю все, не дурак. Либо сдал кто, что я виновен в срыве операции, либо просто по херу ему на меня. Так что выбора у меня особо нет. Нужно учиться выживать в одиночку, самому за себя стоять. А жить ой как хочется. Обмозговываю все хорошенько и решаю идти ва-банк. Через полчаса приходит медсестра делать укол. Как могу лыблюсь ей в тридцать два чудом уцелевших зуба и прошу позвать для разговора начальника.

Следак появляется на следующий день. Довольный, падла. Словно елка новогодняя сияет.

– Ты меня в эту хату снова отведи, начальник, – решаю не ходить кругами, сразу к делу перехожу, – и чтобы те же черти там были.

– Да ты себя видел? Подохнешь ведь, – ухмыляется он.

– Пускай подохну, только за собой заберу хотя бы одного, не так обидно будет.

Начальник смотрит пристально, потом ухмыляется, будто не верит, что всерьез говорю. Но я, мать его, и не думаю шутить.

– Слушай, начальник. Понял я, не дурак, что не оставят меня в покое. Так тому и быть, вот только сдохнуть – сдохну, но ломать себя не дам.

Смотрит на меня долгим взглядом, оценивающим. Ни слова не говорит. Берет стул в конце комнаты, подвигает к шконке и садится рядом.

– Видишь вон того пациента, – указывает взглядом на лежащего на соседней койке мужика. Поворачиваю голову вбок. Осматриваю терпилу. Мужик на вид лет на десять старше меня. Лицо – месиво сплошное. Глаза закрыты. Голова перебинтована. В глубокой отключке.

– У вас одна на двоих беда, тот же чел заказал. Не знаю, что вы такого сделали, только вот козла этого каждый день имеют, любой, кому охота. И публика у него в хате не особо ласковая. Видишь, как разукрасили. Это я к чему говорю. На него заказ четкий. Долго точно не протянет, сам руки на себя наложит, уже и посылка передана. А вот с тобой мы можем поторговаться. Будешь работать на меня, помогу, чем смогу. По крайней мере, телочкой ничьей быть не придется. Прессовать тебя все равно будут, там все проплачено. Но ты крепкий, выдержишь.