Страница 26 из 36
Стоящий в окружении своих людей, за стеной коней, Ульф властно поднял руку. Внутри надвратной башни раздался звон цепей, каменные противовесы с грохотом обрушились, в клюзах застучали звенья. Решетка поехала вверх, застряла криво, а мост с громыханием упал поперек пропасти.
Когда они проходили коридором, где-то наверху слышался хрип и спазматические удары пятками в пол, утихшие еще до того, как они выехали наружу.
Было темно и морозно, падал мелкий снег.
Дорога была открыта.
Они шли галопом в темноте, в свете лишь двух синих лун: первой в полнолунии, второй – во второй четверти; отряд походил на летящие по снегу лунные тени. Каменный тракт, мост, лес, заснеженная поляна еще с остатками лагеря, пятна крови, черные, словно смола, растянутые, ободранные до костей тела убитых, потом снова лес, вторая, заснеженная долина, деревья… Путь вел, словно пущенный задом наперед фильм. Не слишком быстро, чтобы не загнать лошадей и не падать на поворотах, но – достаточно быстро.
Драккайнен подпрыгивал в глубоком седле, пытаясь не потерять сознание и не упасть. Все тело болело. Он судорожно цеплялся за луку седла и несся галопом. В лесу едва ли не упал на шею Ядрана, чтобы избежать протянувшихся к нему хищных пальцев ветвей.
Единственным утешением было то, что Кунгсбьярн, едущий с мешком на голове и вцепившийся в луку седла связанными руками, колотился еще больше, раскачиваясь в седле, как болванчик.
Кони фыркали паром, как драконы, снег летел из-под копыт и приглушал топот.
Ехали. Драккайнен чувствовал, как колышется голова, как ломит мышцы голеней, которыми он обхватывал бока коня, а за каждым холмом открывался следующий, а в конце каждой лесной тропинки открывалась следующая котловина или следующий лес.
Когда отряд встал на короткий отдых, он сперва навалился на луку и сидел так, бессильно свешиваясь, а потом вынул ногу из стремени, перекинул ее через спину коня и свалился, будто мешок, на снег.
– Вуко?.. Вуко! – кричала Цифраль.
– Ульф?.. Ульф! – заглушал ее Филар.
– Что с ним? – кричал Грюнальди.
Голоса мешались со все усиливающимся снегом и белым шумом, что шел со всех сторон. Он открыл глаза и увидел обеспокоенные лица и накладывающуюся на них двоящуюся фигурку трепещущей феи. Снова закрыл глаза. За опущенными веками, внутри его головы, было темно, сухо, тепло и спокойно.
Он снова очнулся, потонув в остро-сладком, пряном, ледяном напитке. Закашлялся и фыркнул им, а потом сумел сделать несколько глотков, перевалился на бок и сблевал. Стоял некоторое время на четвереньках, с коленями и ладонями, воткнутыми в снег, потом загреб снег ладонью и омыл лицо. А потом встал на колени и следующую горсть прижал ко лбу. Некоторое время сидел так, не двигаясь, пока ледяная каша медленно таяла в ладонях.
– Цифраль, запусти какие-нибудь эндорфины, мы должны ехать дальше.
– Что он говорит?..
– По-своему. Какие-то молитвы или заклинания. Для него это нормально.
– Ну не знаю… Мой дядя тоже так делал, когда получил обухом в лоб. И протянул недолго.
– Вуко… Ты не можешь так напрягаться…
– Я должен, Цифраль, – прохрипел он. – Piczku materinu, нас же тут перебьют, если мы не отправимся в путь.
Вытер лицо снегом и тяжело поднялся на ноги. Почти чувствовал, как в голове поскрипывают какие-то клапаны и успокаивающие гормоны начинают вливаться в кровеносную систему, как насыщают кровь, смешиваются с нею, как пышут паром очаги боли в теле, когда омывает их несущий успокоение поток.
Он сплюнул густой слюной в снег, ухватился за луку седла и поднял ногу, пытаясь воткнуть носок сапога в стремя.
Они ехали.
Стало немного получше, и они удержали темп. Он все еще раскачивался в седле, но, по крайней мере, знал, куда движется. В голове продолжал гудеть лесной пожар, но это уже не был замерший в безвременье ядерный взрыв.
Остальное помню, будто во сне. Как жар и бред.
Купы кустов и камыша, маячащие в темноте, сверкающая автострада реки, присыпанная слоем снега, мерцающего, как слои бриллиантовой пыли. На этот раз мне не дают слезть – стягивают с конской спины. Множество рук цепляется за полы куртки и пояс, меня кладут на землю, придерживают, словно смертельно пьяного.
Я слабо протестую, но слышу собственное пьяное бормотание – и соглашаюсь со всем. Кто-то расседлывает Ядрана, накрывает его попоной и выгуливает по льду с другими конями. Вижу, что трое арбалетчиков остаются вокруг группы, треугольником, и целятся в заполненный снегом мрак.
Расстилают мне кусок меха, а потом сажают: аккуратно, как столетнюю бабку, опирая меня о седло. Словно бы я стеклянный и в любой момент могу разбиться.
Грюнальди направляется в сомкнутую стену сухого камыша, бамбука или как оно здесь зовется – того, что торчит изо льда, увенчанный сломанными веерами сухих цветов. Я вижу его спину, когда он убирает старательно сплетенные снопики, стоящие на льду, маскирующие вырезанный в камыше проход. Понятия не имею, как он высмотрел его в ровном заборе миллионов стеблей, столь похожих друг на друга и повторяющихся в каждом ряду. Потом они ведут меня коридором между стенами трав до круглой, выкошенной полянки, на которой, вновь окруженные снопами, стоят единственные, на скорую руку отремонтированные сани, те самые, что сломались на склоне во время битвы. Мои люди находят мешки с оставленными вещами для лагеря, растягивают задубевшую на морозе ткань, ставят палатку, кто-то звенит вложенными друг в друга котелками. Потом я слышу тихое пощелкивание огнива, полешко ледяного топлива начинает шипеть и обрастать синеватыми огоньками.
Мы сидим на санях вокруг синеватого огонька, в котелках уже кипит и парится еда, над нами встает бело-бурая, натянутая стена шатра, и я слышу, как на нее сыплется с тихим шелестом мелкий снег.
Кто-то вкладывает мне в руки металлический, глубокий кубок с воткнутой ложкой, от которого пахнет травами, вареными овощами и мясным отваром. Но я разгребаю слой порезанного камыша, на котором лежу, и ставлю котелок на минутку на лед, чтобы тот немного остыл.
В помаргивающем свете пылающего ледяного полешка я вижу Вьюна, который, как и я, опирается о седло, с бледным, перекошенным от боли лицом. Боярышник откидывает края разрезанной уже штанины и меняет повязку на ране.
Я чувствую, как ссадины на моем лице начинают пульсировать тупой болью, как губы и щека протестуют, когда суп стекает с ложки и атакует раненые ткани, еда протискивается сквозь глотку, а когда я сглатываю, протестуют уже ребра, пробивая меня острой болью, словно торчит во мне пучок стрел. Потом юшка тепло устраивается в желудке – и только это приносит мне облегчение.
Я выпиваю остатки отвара прямо из кубка, болезненно проглатывая разваренные овощи и волокна мяса, желеобразные кусочки жира, а потом жду, когда уйдет боль.
– Perkele, piczku materinu, шоколад… – бормочу я. – Кусочек шоколада…
Кунгсбьярн мрачно сидит на снопе камыша, попивая из кубка, который он держит связанными ладонями, то и дело кривится и клонит голову, пытаясь вытереть раненую шею мехом на плече.
А я шаркаю к своей сумке и копаюсь между тесно упакованными вещами. Коробки, сверточки, кожаные кобуры…
Естественно, шоколад я не ищу. Его там нет.
Нет его у меня, и я об этом знаю. Даже иллюзий на этот счет не имею.
Как слепой червяк щупаю у седла, пока некто не подает мне мои сумы. Когда тащусь к маленькому огоньку, пляшущему на железной подставке, уже с фляжкой со сливовицей, кисетом, трубкой и растворимой таблеткой регенерационного комплекса и второй – обезболивающей, слышу, как кто-то выносит вердикт:
– Жить будет.
Потом я засыпаю с погасшей трубкой в руке и чувствую, как меня снова волокут, дергают и ведут. Какие-то невыносимые люди, которые не дают ни минутки покоя. Вталкивают меня в сани, где уже лежит Вьюн с новой повязкой на ноге, завернутый в меховой спальник. Натягивают тяжелый косматый мешок и на меня, нет сил протестовать. Проваливаюсь на дно черного, тихого и сухого колодца.