Страница 237 из 287
Я подоспел к нему на помощь. Но эти двое старались вывернуться. Они боролись молча, отчаянно. Бешеные крики Дэни наполняли улицу. Кто взялся бы предсказать, как кончится эта неожиданная схватка.
Кончилась она нашей победой благодаря тому, что подоспел патруль инсургентов.
Они сразу угадали, в какую сторону направить удары своих прикладов. Они не жалели их для наших бедных противников, а Дэни торжественно рассказывал, как все это случилось.
— Захвачены на месте грабежа, — сказал начальник патруля. — Два свидетеля. Хорошо! Но, господа, вы должны идти с нами, как свидетели.
— Куда?
— В почтамт.
— Идем.
В накуренной комнате Главной квартиры нам пришлось повторить рассказ о сцене грабежа. Оба мы, Дэни и я, подписали наши показания.
Я не мог удержаться от чувства восхищения перед этими революционерами; они располагали всего двумя тысячами человек, чтобы завладеть городом с двумястами тысяч населения, и все-таки находили способы для того, чтобы в разгар борьбы исполнять обязанности правительства, уверенного в своем существовании.
Двух грабителей вывели шесть волонтеров. Почти тотчас же раздался залп.
Я вздрогнул. Буквы моей подписи в конце листа прыгали у меня перед глазами.
— Неужели уже?.. — пробормотал я.
Офицер, допрашивавший обоих расстрелянных, утвердительно кивнул головой.
— Мы обязаны быть совершенно беспощадными, — сказал он очень кротким голосом. — В наших руках честь Революции. Но, простите, милостивый государь, вы, кажется, выразили желание, чтобы вас проводили к графине Кендалль?
Пока он отдавал приказание солдату, я искал глазами Дэни, чтобы поблагодарить его и проститься. Но не мог его найти. Так как было уже более одиннадцати, я решил, что он, наверное, пошел домой спать, и больше о нем уже не вспоминал.
— Ваша честь! Ваша честь!
В коридоре, по которому вел меня, с фонарем в руках, солдат, данный мне в проводники, я увидал какой-то приподнявшийся беловатый силуэт.
Там на матрасе лежал человек. Когда на его лицо упал свет от фонаря, я узнал его.
— Уильям!
— Счастлив, что вижу вас, ваша честь, очень счастлив.
Он протянул мне руку, я взял ее.
— Уильям! У вас лихорадка.
— Да, ваша честь, и еще пуля в груди.
Я опустился на колени. Я весь пылал желанием спросить о ней, но, конечно, не мог сейчас же этого сделать. Нужно было сначала расспросить беднягу о его ране.
Но он предупредил мое желание.
— Она будет довольна мною? — прошептал он. — Правда?
— Кто, Уильям?
— Ее сиятельство.
— Да, Уильям, она будет вами довольна, когда узнает.
— Скоро узнает, ваша честь. Эта вот дверь — к ней в комнату. Она только что ушла с главнокомандующим Конноли и господином Ральфом, чтобы посмотреть на бой и поговорить с ранеными. А потом и меня ранили, и я добился, чтобы меня положили вот тут, у ее двери. Она скоро вернется. Она увидит меня, она будет мною довольна.
Я сделал знак провожавшему меня солдату.
— Оставьте меня с ним.
Огонек фонаря становился все незаметнее среди движущихся теней коридора. Тьма поглотила меня и Уильяма.
Я сел, прислонившись головой к стене и чувствовал, как понемногу начинаю засыпать. В первый раз я проснулся — голова моя лежала на подушке раненого, рядом с его головой. Я приподнялся, опять заснул, опять проснулся. Уильям бредил. Я слышал, как он бессвязно бормочет какие-то страшные слова.
— Хороший день, ваша честь, два туза и дама. Не высовывайте так язык, ваше преподобие! О ла-ла-ла! Они оставили дверцу открытой. Теперь нельзя, нельзя запереть дверцу… О ла-ла-ла!
И все-таки спишь, спишь, так велика усталость. Когда я проснулся в третий раз, на стенах коридора дрожали отсветы бледной зари. Антиопа была тут. Она опустилась на одно колено. Лицо ее почти касалось моего. Она глядела на меня.
— Войдем в мою комнату! — сказала она.
Это была большая комната, заставленная полками с зелеными папками; письменный стол, наскоро принесенные походная кровать, зеркало, таз, ведро. Постель была не смята.
— Вы не ложились! — сказал я с упреком.
— Ах, у меня еще вся жизнь, чтобы отдыхать, — сказала она, и в голосе ее была смертельная усталость.
Она села, сняла свою фетровую шляпу. Я увидал ее прекрасные волосы. Они отливали золотом, точно на солнце.
— Но вы, — спросила она, — как вы оказались там, рядом с трупом Уильяма?
— Уильям умер?
— Да, — сказала она и опустила голову.
— Я пришел, потому что, кто знает… — пробормотал я, — потому что я хотел еще раз увидать вас, потому что…
— Потому что?
Одновременно веки наши опустились…
…О, так как никогда не оставался я один с Антиопой, да будет мне позволено попробовать навеки закрепить эту мимолетную секунду счастья.
Почему вдруг прекратилась канонада среди пылающего города? Но вот опять она начинается, эта ужасная канонада… Проходит секунда… Прошла… И уже никогда, никогда ей не вернуться.
Постучали в дверь. Вошел Ральф. Увидав нас, он побледнел.
Я заметил, что лоб его в крови.
— Ральф, вы ранены! — вскрикнула графиня Кендалль.
— Пустяки, ваше сиятельство, — сказал он, — и по голосу его было слышно, как он старался преодолеть волнение.
Он прибавил:
— Уильям умер, ваше сиятельство.
— Я уже знаю, — сказала Антиопа.
— И Джемс умер.
Она опустила голову.
— И Девид.
Еще ниже опустилась голова графини Кендалль.
— Я пришел, — сказал с усилием Ральф, — чтобы сообщить вашему сиятельству, что члены временного правительства собрались внизу для доклада. Господин Гарвей и барон Идзуми также там. Констатирую, — прибавил он и пристально поглядел на меня, — что господин профессор Жерар опередил их.
— Пойдемте, — сказала Антиопа.
Мы пошли за нею.
Никогда не забуду я этой залы. Она была совсем пустая, но на стенах, выкрашенных голубым по белому, оставались расписания часов выемки почты, часов отправления разных курьеров.
Пирс сидел на табуретке в центре комнаты перед маленьким деревянным столиком. Он лихорадочно писал. В углу отчаянно звенел телефон, напоминая звон колокольчика на вокзале в каком-нибудь предместье. Кто-то подошел к телефону, снял трубку, звонок затих.
— Садитесь, господа, — сказал Пирс.
На всех не хватило стульев. Тогда встали все, в том числе и Пирс, и графиня Маркевич, и графиня Кендалль.
У одного окна я заметил полковника Гарвея и барона Идзуми. Я подошел к ним, они говорили шепотом, вмешался в их разговор.
За окном — дождь, порывы ветра, быстроубегающие в багровое небо дымы, и этот треск ружейных выстрелов, безостановочный, непрестанный.
— Мы сейчас с фабрики Болан, — сказал полковник Гарвей, — имели возможность говорить с пленными солдатами. Они с единодушным одобрением говорят об отношении к ним инсургентов. По-моему, Англии более чем трудно отказать этим людям в признании их воюющею стороною.
Я, со своей стороны, рассказал про ночную сцену, про казнь грабителей.
— Тише, — сказал барон Идзуми, — слушайте.
Пирс сделал движение рукой, все замолкли.
— Я должен сообщить вам, господа, подробности о положении. Лучше всего я исполню это, если прочитаю вам наше первое сообщение, которое сейчас будет выпущено официальным органом Республики, "Ирландскими военными новостями".
"Дублин, вторник, 25 апреля, 9.30 утра. — Республиканские силы удерживают все свои позиции; британские силы нигде не прорвали наших линий. Напряженный, упорный бой длился около двадцати четырех часов. Потери неприятеля значительно больше потерь республиканцев. Республиканские войска сражаются всюду с чрезвычайной храбростью. Население Дублина настроено определенно благоприятно к Республике, наших офицеров и солдат встречают всюду на улицах приветственными кликами. Весь центр города в руках Республики, знамя которой развевается над Центральным почтамтом. Большая часть путей, связывающих Дублин с провинцией, перерезана, но те сведения, которые к нам проникают, говорят, что страна поднимается".