Страница 228 из 287
— Не принимайте такого разочарованного вида, господин профессор. Мы наверстаем в Дублине.
— В Дублине?
— Да, первый выстрел в понедельник, 24-го, точно в час, когда родилась графиня Антиопа, будет сделан в Дублине, как того хочет известное вам, наверное, пророчество. Графиня будет иметь честь сделать этот первый выстрел. Отмены не будет, ручаюсь вам.
— Графиня Кендалль, должно быть, забыла, что приняла приглашение на вечер, устраиваемый накануне этого дня леди Флорой, — сказал я нервно. — Трудно ей не сдержать своего обещания, не возбудив тем подозрений, и…
— Графиня Кендалль будет у леди Флоры, — сказал господин Ральф сухо. — Она будет там, будет танцевать, если понадобится, с полковником Гартфилдом, командующим войсками в Трали, а на следующий день, в час пополудни, она сделает первый выстрел в одного из товарищей этого самого полковника Гартфилда. И вы увидите все это, господин профессор, так близко, как захотите. Сделаны уже все распоряжения, чтобы вы и ваши коллеги были на этот счет в полной мере удовлетворены.
И он с беззвучным смешком прибавил.
— И доктор Грютли в том числе.
Кабриолет въехал в парк. Я расслышал, как г-н Ральф пробормотал:
— Да, нельзя отрицать, он не лишен смелости.
— Кто?
— Уилки Джойс, господин профессор.
— Почему вы это говорите?
— Хотите знать?
Он сразу остановил экипаж. Собрался было говорить. Потом покачал головой, улыбнулся.
— Я сказал бы это вам далеко не так хорошо, как один человек. Слушайте, господин профессор, сегодня вечером, завтра, когда захотите, — устройте так, чтобы остаться с глазу на глаз с Уильямом, вашим лакеем, и спросите его, кто это — Уилки Джойс. Но ничего больше у него не спрашивайте, иначе вы поставите нас в затруднительное положение. Впрочем, и этого вопроса совершенно достаточно: ответ Уильяма объяснит вам, почему нужно доктору Грютли иметь немало храбрости, чтобы находиться здесь.
— Уильям, — сказал я, — кто это — Уилки Джойс?
Мы были одни, за час до обеда, в бильярдной. Я бесцельно, не метясь, катал шары по зеленому сукну.
— Уилки Джойс, ваша честь?
Я не видел Уильяма, не мог его видеть, потому что в комнате было темно, и только бильярд был ярко освещен лампой под абажуром. Но голос Уильяма я слышал, — был он полон муки.
— Да, Уилки Джойс?
— Уилки Джойс умер, ваша честь.
— Как? Умер!
Я закусил губы. Я забыл, что мне было приказано не задавать никаких вопросов. Но милый Уильям не обратил внимания.
— Он умер; вот уже двадцать пять лет, как умер! Ах, если бы он был еще жив!
— Что бы тогда было, Уильям?
— Что было бы, ваша честь? Я убил бы его. Вы, ваша честь, не знаете, что он сделал?
— Нет, Уильям.
Я расслышал в темноте вздох, похожий на рыдание.
— Что он сделал, Уильям?
Я подошел к нему, взял его за руку и подвел к кожаному дивану в почти совсем темной части комнаты. Волнение его было так сильно, что он почти не мог говорить.
— Я слушаю вас.
Слова его прерывались. На свой коротенький рассказ он потратил вдвое больше времени, чем потребовалось бы при нормальной речи.
— Я был тогда еще совсем маленьким, ваша честь.
— Говорите тише, Уильям.
— Да, ваша честь, я был совсем маленьким. Мой отец содержал в Уиклоу трактир. Он не принадлежал к революционным сообществам, но он был ирландец, ваша честь, хороший ирландец, и потому по вечерам в задней комнате его трактира собирались пять-шесть соотечественников, и он не запер перед ними двери, когда узнал, что эти юноши решили взорвать динамитом Лондонскую башню и Вестминстерский дворец. Это было в 1885 году. Вы, наверное, потом слышали об этом заговоре. Заговор провалился, вы знаете — при каких обстоятельствах? Сначала задержали только одного заговорщика, Этьенна О’Грэди. Но так как было необходимо дать удовлетворение английскому общественному мнению, арестовали еще и Патрика Ивенса, моего отца. Конечно, он был соучастником, потому что он знал о проекте и не донес полиции. После процесса, длившегося около года, оба они были приговорены к смертной казни. Еще целый год заставили их ждать казни. А тем временем полиция продолжала искать, но ничего не находила.
— Тише, Уильям, прошу вас.
— Извините, ваша честь, что я так волнуюсь. Раз утром, в январе 1888 года, — мне было тогда шесть лет, — директор тюрьмы вошел в камеру моего отца. Этьенна О’Грэди оставил с ним. — "Завтра, — сказал им директор. — Но, если вы решились сделать заявление…" Нужно вам сказать, казнь их так отсрочивалась потому, что рассчитывали добиться от них имен других заговорщиков. Они ответили, что им не о чем заявлять. — "Вероятно, вы хотели бы исповедаться?" Они сказали, что хотели бы, а так как тюремным священником был англичанин, они выразили желание, чтобы им прислали священника-ирландца. Им ответили, что желание их будет исполнено.
— Говорите, говорите, Уильям.
— Когда наступила ночь, священник пришел. Он великолепно говорил по-гаэльски. Ни мой отец, ни Этьенн О’Грэди не могли подозревать, у них не было никакого сомнения. Что-то неслыханное!
— Несчастные! — вырвалось у меня.
— Этот священник, ваша честь, долго слушал их, сначала одного, потом — другого. Тому и другому дал отпущение. Этот священник был, ваша честь…
— Уилки Джойс!
— Да, ваша честь, Уилки Джойс. И мой отец, и Этьенн О’Грэди назвали ему имена своих товарищей!
Уильям на секунду замолк.
— Продолжение истории еще ужаснее, чем начало. Наутро Патрик Ивенс и Этьенн О’Грэди были повешены. Но прежде чем умереть, они узнали правду: что они исповедовались перед полицейским, переодетым священником, и что этому полицейскому они выдали имена своих товарищей.
— А Уилки Джойс? — спросил я.
— Он получил повышение. Но раз утром, месяца два спустя, когда он, сидя спокойно за письменным столом, составлял доклад, неведомо откуда влетевшая пуля пробила стекло окна и разбила вдребезги его чернильницу. Еще через месяц большой камень сорвался с лесов и чуть не раздавил его. Мне было всего шесть лет, так что — это не я, это товарищи. Он испугался. Его перевели из Дублина в Лондон. Было еще два покушения на него. И мы бы добились своего, если бы Господь Бог не судил иначе. Раз, в июле 1892 года, Джойс ехал в легком экипаже в Гринвич. Лошадь понесла, экипаж свалился в Темзу. Газеты того времени сообщили, ваша честь, как умер Уилки Джойс, — вот как я сейчас вам рассказал.
Мы молчали. В эту минуту пробил час, когда мы обычно обедали. И в тот же миг в вестибюле зазвонил электрический звонок, призывающий прислугу.
Уильям Ивенс встал.
— Прошу простить, ваша честь. Меня зовут.
И он оставил меня одного.
Предо мною вырос тяжелый силуэт г-на Ральфа.
— Узнали, господин профессор?
— Какой ужас! — пробормотал я.
Как я уже говорил, в бильярдной было темно. Но с того места, где мы стояли, были видны освещенные вестибюль и лестница.
Г-н Ральф дотронулся до моей руки.
— Смотрите.
Наверху лестницы показался д-р Грютли. Он спускался прихрамывая и опираясь на руку Уильяма, тот вел его с чрезвычайной осторожностью.
— Уильям еще ничего не знает, — прошептал Ральф.
И прибавил:
— Скоро узнает.
Глава VIII
УЖИНАЮТ У ДОРИАНА ГРЕЯ
"… — Право, я думаю, не будь вина, — продолжал капрал, — мы сложили бы свои кости в окопах.
— Капрал, — сказал мой дядя Тоби, и глаза его сверкнули, — для солдата нет более прекрасной могилы.
— Я предпочел бы иную, — возразил капрал…"
Я положил "Тристрама Шенди" на маленький столик около кровати и, натянув одеяло до самого носа, слегка задремал. Какая странная книга! Чувствуются в ней Рабле и Мольер, имя одного из героев заимствовано у Шекспира… Знаю это — и все-таки, несмотря ни на что, этот "Тристрам Шенди" кажется мне книгой привлекательной и даже оригинальной. Когда я старался понять, от чего эта непоследовательность, мне припомнился подарок, который сделала мне двадцать лет назад, в Марселе, одна блондинка с коротко подстриженными волосами: игру в географические кубики. Те же самые кубики, только по разному подобранные, давали карты обеих Америк, Азии, Европы, Африки, Океании и, наконец, земного шара. Мои мысли прервал рев бури. Уже целую неделю ветер и дождь не унимались. Теперь они как будто стали даже еще сильнее. Было такое впечатление, будто снаружи кто-то рвет ставни. В замке слышались какие-то странные стоны. Среди всего этого хаоса освещавшая мою комнату электрическая лампочка поражала своим строгим спокойствием.