Страница 8 из 10
Слова эти поразили народ, поднялся говор, шум. Трудно было разобрать, что говорил дальше патриарх. Потом одни заявляли, будто он сказал: «Будь я анафема, если захочу быть патриархом»; но другие отвергали это показание.
Кончивши свою речь, Никон снял патриаршее облачение, надел мантию и черный клобук. Народ, наполнявший церковь, был сильно встревожен: многие плакали; другие кричали, что не выпустят его без государева указа. Некоторые из духовных лиц спешили к царю. Никон остался среди церкви; он был в большом волнении: то садился на ступени амвона, то вставал и направлялся к выходу; но народ его удерживал. Никон, конечно, ждал, что государь сам будет просить его остаться; ждал этого и народ. Но вышло не так. Когда царю дали знать о случившемся в Успенском соборе, он был сильно озадачен. «Я будто сплю с открытыми глазами!» – проговорил он и послал князя Трубецкого и Стрешнева узнать у патриарха, что все это значит, и кто его гонит.
Никон отвечал, что уходит по своей воле, что не хочет носить на себе царский гнев. Хотя ему и было передано от царя, чтобы он не оставлял патриаршества, но Никон, конечно, не того ждал: он надеялся от самого царя услышать ласковое слово примирения, ждал, что сам государь придет к нему, своему «собинному другу»; но этого не случилось… Никон снял с себя мантию, вышел из собора и пешком отправился на подворье Воскресенского монастыря. Здесь переждал еще два дня, быть может, все еще надеясь, что царь первый сделает шаг к примирению. Царь молчал. Тогда Никон уехал в свой Воскресенский монастырь.
Никон сначала, казалось, искренне хотел отказаться от патриаршества, просил государя скорее избрать ему преемника, чтобы церковь не вдовствовала; снова подтвердил, что сам не хочет быть патриархом, и по желанию царя благословил Крутицкого митрополита на замещение вдовствующей патриаршей кафедры.
Как враги Никона ни хлопотали охладить чувства государя к Никону, добродушному Алексею Михайловичу, видимо, было жаль Никона, который словно хотел забыть о власти, трудился очень усердно в своем Воскресенском монастыре, занимался каменными постройками, копал пруды, разводил рыбу, расчищал лес. Жизнь Никона в монастыре полностью соответствовала монастырским наставлениям. Он возложил на себя железные вериги весом в 14 фунтов (5,5 кг), которые не снимал до самой кончины. Царь давал ему денежную помощь на украшение монастыря; даже в знак особенного внимания, в большие праздники, посылал ему в монастырь лакомые яства. Никон мог еще надеяться на примирение с царем; но, на его беду, случились события, которые усилили рознь.
В патриаршем жилище, конечно, по совету бояр, был произведен обыск в бумагах Никона. Это страшно обидело его, и он сгоряча написал царю крайне резкое письмо, сильно укоряя его. «Удивляюсь, как ты дошел до такого дерзновения»,– говорится, между прочим, в письме, тут же припоминаются прежние обиды. Это письмо очень оскорбило царя, и он прекратил попытки к сближению. Никон между тем стал сожалеть о покинутой власти, – слишком он уже свыкся с нею и с широкой деятельностью.
Теперь боярство, сумевшее поссорить царя с патриархом, заявляло о намерении существенно усилить влияние государства в церковной жизни, одновременно сократив воздействие Церкви на светскую власть. Никон хорошо понимал губительность подобных притязаний. В то же время он ясно сознавал, что открытое междоусобие, «силовое» сопротивление царской воле со стороны духовной власти может вызвать в России очередную смуту, результаты которой станут трагедией для всей Руси, подорвать многовековые корни, питающие религиозную основу русского бытия.
Пока Никон отбывал в себе сотворенном «гонение» в Воскресенском монастыре, приверженцы старых обрядов переживали настоящие гонения, о которых мы наглядно узнаем из «Жития протопопа Аввакума, им самим написанное».
«Послали меня в Сибирь с женою и детьми», – пишет он в своей автобиографии. После долгого и мучительного пути они приехали в Тобольск. Здесь Аввакум, покровительствуемый Тобольским архиепископом, служил в одной из церквей. Но недолго, ибо и здесь Аввакум придерживался старой веры. «Посему указ пришел: – пишет Аввакум, – велено меня из Тобольска на Лену вести за сие, что браню от писания и укоряю ересь Никонову». Но когда приехал он в Енисейск, то пришёл из Москвы другой приказ: везти его к воеводе Афанасию Пашкову, посланному для завоевания «Даурской земли».
Пашков был «суров человек: беспрестанно людей жжет и мучит», а Аввакума ему прямо «приказано было мучить». Всякий другой при таких условиях старался, если не угождать воеводе, то, во всяком случае, не задевать его первым. Но Аввакум на первых же порах начал находить неправильности в действиях Пашкова. Тот, конечно, осердился и прежде всего велел сбросить протопопа и его семью с дощенника (большая плоскодонная лодка с палубой), на которой тот плыл по Тунгуске. Страшно было на утлом дощеннике, а тут пришлось пробираться с малыми детьми по непроходимым дебрям диких Даурских ущелий. Аввакум не вытерпел и написал Пашкову послание, полное укоризны. Воевода совсем рассвирепел, велел притащить к себе протопопа, сначала сам избил его, а затем приказал дать ему 72 удара кнутом, а потом бросить в Братский острог.
Сидел Аввакум немало времени в «студеной башне: там зима в те поры живёт, да Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было: я их скуфьею бил – и батошка не дадут! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много». Поколебался было протопоп: «хотел на Пашкова кричать: прости!», но «сила Божия возбранила – велено терпеть». Перевели его затем в тёплую избу, и Аввакум тут с «собаками жил скован всю зиму».
По весне Пашков выпустил многострадального протопопа на волю, но и на воле страшно приходилось в диких местах, где Аввакум наравне с остальным «полком» Пашкова пролагал пути в «Даурскую землю». Приходилось ему голодать, тонуть на Байкале, спасаться от волков и лисиц. «Ах, времени тому!», – с ужасом вспоминал Аввакум, – «не знаю, как ум от него отступился». Два маленьких сына его «умерли «в нуждах тех». Так велики и страшны были эти «нужды», что мощный и телом и духом протопоп одно время «от немощи и от глада великого изнемог в правиле своем», и только бывшие ему знамения и видения удержали его от малодушия.
Шесть лет провёл Аввакум «в Даурской земле», доходил до Нерчинска, Шилки и Амура, терпя не только все лишения тяжёлого похода, но и жестокие преследования со стороны Пашкова, которого он продолжал обличать в разных «неправдах». Но не сломился духом Аввакум, а только сетовал: «Любил, протопоп, со славными знатца, люби же терпеть, горемыка, до конца». Вместе с ним бедствовала и его семья. «А протопопица кричит: «что ты, батко, меня задавил?». Я пришел, – на меня бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп, будет?». И я говорю: «Марковна, до самые смерти!» Она же вздохня, отвещала: «добро, Петрович, ино еще побредем».
Когда Никон потерял влияние при дворе, Аввакум по царскому указу был возвращён в Москву, а вместе с ним и Пашков, замененный другим воеводой. «Десять лет он [Пашков] меня мучил или я ево, – не знаю; Бог разберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь»
Обратный путь был тоже страшен и длился он три года. Всё время пути Аввакум «по всем городам и по селам, в церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие, и уча и обличая безбожную лесть», то есть никонианские новшества. Наконец, в 1663 году Аввакум прибыл в Москву, где Никон уже был низложен Поместным собором.
В феврале 1660 года, по желанию царя, составился Поместный собор из высшего русского духовенства и некоторых греков. Между духовными лицами было много врагов Никона, все помнили его властный крутой нрав. Собор обвинил Никона в гордости, в самовольном оставлении патриаршего престола и присудил его даже к лишению священного сана; только Епифаний Славинецкий и один архимандрит заявили о незаконности суда без допроса подсудимого. Епифаний также указал, что согласно IX правилу IV Вселенского собора Поместный собор не вправе снимать с кафедры своего патриарха, так как он не подлежит суду своих епископов. Впрочем, царь и не думал приводить в исполнение решение собора, а Никон назвал этот собор «жидовским сонмищем».