Страница 59 из 100
В действительности ситуация была иной. Его финансовое положение катастрофическое: сплошные долги. Русское географическое общество не имело права расходовать предоставляемые ему средства на политические мероприятия. А Миклухо-Маклай с излишней прямотой изложил в письме в Россию причины своей экспедиции: «Я держу слово и возвращаюсь в Новую Гвинею не единственно как естествоиспытатель, а также как и «покровитель» моих чёрных друзей Берега Маклая... решился защищать, насколько могу, их правое дело: их независимость в случае европейского вторжения (которого неминуемое следствие — гибель туземцев)».
Некоторые высказывания Миклухо-Маклая были в России расценены как подтверждение того, что он вместо научных занятий перешёл к организационно-политическим. Откровенность учёного, по словам секретаря Географического общества Ф. Р. Остен-Сакена, «так хорошо характеризует всё его существо, пламенную душу и вместе с тем крайнюю непрактичность».
Была и ещё одна веская причина забвения российским обществом имени Миклухо-Маклая: вспыхнувшая русско-турецкая война отвлекла общественное мнение от «посторонних» тем.
Людская молва, как волна, способна вознести высоко, прославить громогласно, а затем низвергнуть недавно ещё знаменитого человека в полное забвение. Так произошло с Миклухо-Маклаем. Вдали от родины, больной, на пределе физических сил, без средств к существованию, в долгах, он был обречён, казалось, на нищету и беззвестность...
Осенью 1879 года газета «Голос» опубликовала взволнованное письмо итальянского ботаника и путешественника О. Беккари. В письме рассказывалось о встрече с Миклухо-Маклаем, находившимся в весьма неудовлетворительном физическом и моральном состоянии. По словам Беккари, коллекции, рисунки, записи, материалы долгих исследований русского учёного, запакованные в ящики, находятся в руках нескольких банкиров и купцов, — как залог неоплаченных долгов.
«Необходимо сделать всё, чтоб сохранить науке такого человека и такие труды, а родине его — честь считать его в числе своих сынов», — писал Беккари.
Редакция «Голоса» обратилась к читателям с призывом незамедлительно принять меры для спасения научных трудов и жизни исследователя. В результате подписки было собрано 4500 рублей. Многие российские газеты вновь стали писать о личности и достижениях Миклухо-Маклая. Русское географическое общество посвятило ему обстоятельную статью. Правда, в ней намекалось на то, что учёный публикует слишком мало научных трудов.
Вряд ли такие упрёки были справедливы. Его путешествия проходили в тяжелейших условиях, он часто болел, не имел помощников, у него едва хватало времени и сил на сбор материалов, обработку которых приходилось откладывать до лучших времён. Часть статей он отправлял в иностранные журналы, так и не успевая переводить их на русский язык. Газета «Голос» писала: «К сожалению, никто из наших русских деятелей не нашёл нужным обработать для русской публики труды Маклая, появлявшиеся в значительном количестве на иностранных языках».
Почему Николай Николаевич предпочитал публиковаться в иностранных изданиях? Да ведь успех его предприятий во многом зависел от благосклонности колониальных властей и доверия зарубежных кредиторов. Экспедиции в отдалённом от родины краю, не связанные с конкретными интересами страны, долгое отсутствие, занятия общечеловеческими проблемами, не имеющими непосредственного практического значения, — всё это не способствовало его популярности на родине.
В этом отношении показательна судьба другого замечательного русского путешественника — Н. М. Пржевальского. В те годы, когда Миклухо-Маклай бедствовал, завязнув в долгах и не имея признания официальных учреждений, Пржевальский совершил вторую Центральноазиатскую экспедицию, уже получив за своё первое Монгольское путешествие (1870—1873 г.) высшую награду Русского географического общества — Большую Константиновскую медаль, золотую медаль Парижского географического общества, орден от французского министерства просвещения, Почётную грамоту от Международного географического конгресса. После второго путешествия его избрали почётным членом Петербургской академии наук и наградили медалями Лондонского и Берлинского географических обществ...
Признание, почёт и награды становились как бы завершающим этапом каждой крупной его экспедиции, которая была хорошо организована и профинансирована, насчитывала немало сотрудников и сопровождающих лиц. Безусловно, он вполне заслуживал чествований. Ну, а Миклухо-Маклай за самоотверженные и плодотворные исследования, совершаемые в тяжелейших условиях, разве не был достоин поддержки, поощрений, наград?
Увы, оценка современниками тех или иных научных достижений нередко очень несправедлива. Почему? Сказывается так называемое общественное мнение, которое во многом определяют и поддерживают влиятельные органы информации, лица и организации.
Например, в XX веке наиболее прославленным учёным стал Альберт Эйнштейн, несмотря на то, что его достижения относились к некоторым разделам теоретической физики и космологии, имеющим весьма ограниченное значение для жизни людей. В то же время учение о биосфере Владимира Ивановича Вернадского, обобщившее данные многих наук, имеющее величайшее теоретическое и практическое значение для существования человечества на Земле, — это замечательное учение стало обретать популярность только во второй половине XX века, причём имя его автора далеко не всегда упоминается. Для иностранцев это оправдано тем, что он был русским советским учёным, достижения которых за рубежом замалчивались или умалялись. Но как относиться к отечественным специалистам, многие из которых восхищаются и умиляются только иностранными учёными?!
В случае с Миклухо-Маклаем большую роль сыграла пустяковая, казалось бы, формальность: в уставе Русского географического общества было оговорено, что оно обязано поощрять только труды, направленные на изучение отечества и сопредельных стран (как будто отдалённые страны имеют и столь же отдалённое отношение к предмету географии!). Это было связано с общей направленностью царского правительства: увеличивать размеры и влияние державы путём приращивания к ней сопредельных стран или налаживания с ними добрососедских отношений.
Приходится упоминать обо всём этом, чтобы показать, как бывает зависима научная деятельность и её оценка от причин, совершенно как будто не относящихся к науке. Даже многим специалистам кажется, будто наука развивается сама по себе, по своим собственным законам. А она — часть общечеловеческой и национальной культуры, да ещё вдобавок формальное и неформальное сообщество учёных. В России, в отличие от ряда капиталистических стран, научная деятельность со времён Петра I поощрялась и поддерживалась почти исключительно государственными органами, правительством и правителями.
Итак, обстоятельства не благоприятствовали Миклухо-Маклаю. Впору было отчаяться, впасть в уныние, разочароваться в своей работе, которая так мало поощряется извне.
Для него, как для всякого сильного и благородного человека, самое главное — внутренняя удовлетворённость, уверенность в правильности избранного пути. Такая уверенность у него была. В этом случае отступать, покоряться обстоятельствам, приспосабливаться он не считал возможным.
В одном из писем сестре Ольге признался: «Думаю, что и в тебе есть кое-что, что есть у меня: решимость и воля достичь, что назначил себе; уныние и малодушие ведут только к самой глупой жизни».
Письмо своему другу Мещёрскому начал с индийского изречения: «Кто хорошо знает, что он должен делать, тот приручит судьбу».
Миклухо-Маклай приручает судьбу. Несмотря на все невзгоды, он вовсе не считает себя «мучеником науки», не склонен упиваться своими страданиями, изображать себя — хотя бы перед самим собой — непризнанным гением. Об этом можно судить, например, по одному из его писем корреспондентке, к которой исследователь испытывал самые дружеские чувства:
«Задача моя так огромна, а отведено мне так несоразмерно мало, что почувствовать себя счастливым я, очевидно, не успею и потому думать в моём положении, что когда-то я стану счастливым, было бы самообманом и тратой мыслительной энергии на дело совершенно напрасное. Одно время этот вопрос занимал меня, как занимает, наверное, всякого другого. Но я скоро понял, что суть счастья для меня как индивида заключается не в бытовой повседневности или достижении почестей и славы, а в получении ответа на такую жизненную задачу, решение которой даёт человеку ощущение и ясное сознание исполненного долга. Может быть, с общепринятой точки зрения это выглядит не совсем нормально и моё суждение об этом предмете покажется Вам мнением одержимого или даже фанатика, но я знаю себя, а Вы просите отвечать Вам со всей откровенностью. Обыкновенно, чтобы избежать лишних кривотолков, я предпочитаю все суждения о собственной персоне держать при себе, но не откликнуться на Вашу просьбу мне, правду сказать, совестно. Я не забыл, сколько бессонных ночей Вы провели у моего изголовья, когда я метался в жару лихорадки в Вашем доме, и какая тревога была в Ваших глазах в день моего отъезда. Я всегда буду признателен Вам и никогда не посмею позволить себе с Вами неискренность.