Страница 22 из 100
Миклухо-Маклай со временем пришёл к заключению, что в полемике рождается не истина, а взаимная неприязнь.
Поэтому он предпочитал одиночество. Наедине с собой мог спорить безоглядно, упорно, порой с немалым трудом пробиваясь к истине. Но она, как выясняется, не похожа на потаённый клад. Она более напоминает звезду — недостижимую, но существующую бесспорно, о чём свидетельствует её свет, доходящий к нам из бездонной дали...
Однако красивые рассуждения могут удовлетворить писателя или философа, но не учёного. А Николай Николаевич твёрдо решил по возможности не уклоняться от научного метода — строгого и справедливого, требующего доказательств не только логичных, но и непременно основанных на фактах.
Последовательное торжество этого метода бесспорно свидетельствует о прогрессе европейской цивилизации. Мещёрский прав: о достижениях культуры следует судить по её вершинам. Недаром в памяти человечества навеки остаются имена великих мыслителей, первооткрывателей, выдающихся людей... Но разве только их? А сколько сохраняется имён бездарнейших правителей, злодеев, подлецов и подонков?
История не брезглива. Она, как смерть, вбирает в себя всё отжившее — и хорошее, и дурное. И так же, как смерть, она ничему не может научить людей.
Каждое поколение думает, что оно находится на вершине прогресса. Но может быть, напротив, на него давит прогресс всё более тяжко, не давая мыслить самостоятельно, подавляя накопленными знаниями, приспособлениями, усовершенствованиями. Пресс прошлого давит на современного человека.
Чем больше мудрых мыслей, тем меньше мудрых людей. Запоминание вместо понимания. Надо не заучивать мысли, а учиться мыслить. Кажется, так сказал Кант.
Что дала европейская цивилизация человеку? Возможность жить не размышляя, пользоваться комфортом, продлевать своё существование и умереть, так и не поняв, зачем жил на свете.
Это и есть прогресс?
Но может быть справедливо сказал Шопенгауэр: важно не то, что есть У человека, а то, что есть В человеке.
У цивилизованного человека появилось много всяческих вещей, но в нём от этого прибавилось лишь самодовольства, алчности, тупости, лицемерия. Появилось ли при этом нечто хорошее, достойное? Сразу и не ответишь. Даже знаний у каждого отдельного человека заметно поубавилось, ибо он если и достиг многознания в какой-то узкой области, то в остальном чаще всего полнейший профан, довольствуется шелухой знаний, почерпнутой из справочников и энциклопедий.
Европейская цивилизация собирает массы людей на фабриках и заводах, в аудиториях и конторах, на улицах и площадях, в домах и местах отдыха. Это цивилизация толпы, а не личности. Толпы разобщённых людей, не связанных дружескими узами. Цивилизация приспособленцев, стадной жизни и стадного мышления. Объединяют их лишь низменные позывы и устремления.
Так это и есть прогресс? Возможность стать единицей человеческого стада во имя комфорта, материальных благ и полной бессмысленности существования?
Помнится, Гоббс писал, что общество — это Левиафан, чудовище, составленное из множества людей. Образ живописный, но далёкий от современной цивилизации. Она более похожа на гигантский механизм, в который люди вкраплены, по выражению героя Достоевского, как штифтики.
Но может быть, общество диких людей, не познавших великих достоинств и не менее великих недостатков европейской цивилизации, сохраняет сходство с живым организмом, а не с бездушным механизмом? Как проявляется человеческое в человеке, не придавленном достижениями прогресса и не озабоченным приобретением материальных ценностей? Насколько сильно проявляется в нём звериное начало? Что даёт ему близость к природе и чего лишает? Является ли он зверолюдом, недочеловеком, или, напротив, в нём ещё сохраняются отсветы потерянного рая?
Вопросы множились, ветвились, как стремительно и буйно растущее дерево. Но это было древо не столько познания, сколько незнания. Осознанного незнания — залога грядущих открытий... или разочарований.
Он понимал, что бессмысленно углубляться в дебри проблем без надёжных фактов. Или надо отступить, признать своё бессилие, учитывая безнадёжную ограниченность возможностей, или... Нет, что угодно, только не становиться штифтиком этой цивилизации.
Ну, а что, в сущности, в ней дурного? Для труженика науки, коим он пожелал стать, общество предоставляет определённые удобства, поощрительные премии, почётные звания. Разве этого мало?
Для него, пожалуй, мало. Не потому, что хочется чего-то сверхобычного. Ему нужна свобода. То самое, чего лишает европейская цивилизация, чего лишает прогресс техники и науки, чего лишает общественный механизм.
По этой же причине он любит одиночество. Кто не любит одиночества, тот не знает, что такое свобода. Он запомнил и воспринял как свои собственные эти слова Шопенгауэра.
Только одиночество дарует ощущение свободы.
Несвободен человек среди людей.
Эта несвобода бывает разной. Среди толпы ты превращаешься в её частичку, теряя индивидуальность личности. Среди чуждых тебе людей ты вынужден лицемерить и приспосабливаться, подавляя свой духовный мир. Только среди близких, которых ты понимаешь и любишь так же, как они понимают и любят тебя, — только в таком окружении возможна свобода без одиночества.
Но где найти такое окружение?
Доверие
— Где Бой?
На прямой вопрос Туя учёный не нашёл ответа.
— Бой там? — спросил второй папуас, указывая на дом.
— Боя нет.
— Где он? — проявил настойчивость Туй. Третий туземец внимательно смотрел на Николая Николаевича.
— Бой там, — махнул Маклай в сторону моря.
Он не хотел обманывать этих людей. Но и сказать им правду было опасно. Как поступить? Оставалось единственное: отвечать неопределённо.
Его жест можно было понять как признание похорон Боя в море. Но туземцы поняли его иначе. Они вполголоса перебросились несколькими фразами, из которых Маклай понял только слова: «улетел» и «Россия», а также «бой-нири» и «каарам-нири».
Из бесед с Маклаем Туй знал, что где-то там, за горизонтом, находится таинственная Россия, откуда прибыл к ним «корвета» с Маклаем и «тамо рус» (жителями России). По какой-то причине Тую нравилась мысль, что Россия находится на «каарам-нири», то есть на луне-звезде. Ведь луна опускается в море, откуда появился и куда ушёл «корвета» с «тамо рус».
Имя умершего мальчика совпало с названием планеты Венеры — «бой-нири». Возможно, туземцы пришли к мнению, что мальчик, прибыв к ним из «бой-нири», которая нередко находится возле «каарам-нири», улетел по воле Маклая на свою звезду.
Что при этом имелось в виду — душа, отделённая от тела и способная к полёту, или живой человек, перенесённый чудесной силой, исследователь понять не мог. Для него до сих пор оставались неясными представления папуасов о жизни и смерти, душе и теле. Правда, слово «умрёт» («моей») они употребляли, а вот что такое жизнь на их языке, так и не удавалось выяснить. Возможно, столь естественное состояние они не считали нужным как-то обозначать.
Гости удовлетворились ответом Маклая. Они ему верили, потому что он ещё ни разу их не обманул.
Больше расспросов о Бое не было.
Коллекция предметов папуасского быта пополнилась двумя инструментами, употребляемыми при еде: «донганом» — ножом, сделанным из заострённой кости свиньи, и «шелюпой» — ложкой, выточенной из коси кенгуру.
— Ну вот, кости есть, а мяса нет, — бурчал Ульсон, который со временем становился всё более ворчливым, часто разговаривая с самим собой.
— Зачем вам мясо, если вы спите по двенадцать часов в сутки?
— Потому и сплю. Без мяса сил нет. Это что за жизнь? Нет мяса, нет женщин, даже издали ни одной не видел. И людей нет нормальных, у которых купить что-нибудь можно.
— А местные жители разве не люди?
— Это же дикари. У них не только денег нет, они даже и не знают, что это такое. Человек без денег — это, считай, и не человек вовсе.