Страница 18 из 100
Папуасы были озадачены. Они смотрели на своё оружие, на дом, на него самого и долго переговаривались. Безоружный пришелец, казалось, внушал им больше опасений, чем вооружённый. Неизвестность пугает людей. Не потому ли они придумывают духов и богов, стараясь их задобрить?
Пришлось заняться починкой шлюпки, которая дала течь. Вдвоём с Ульсоном они не могли целиком вытащить её на сушу. Пришлось использовать железный лом как рычаг и систему блоков, оставленную предусмотрительным Новосильским. Устали неимоверно, до полного изнеможения: ведь оба ещё не оправились от очередных приступов лихорадки.
Вечером, отдыхая, Маклай вырезал из тонкой жести коробки из-под консервов серьги для Туя, подражая форме черепаховых серёг, носимых туземцами. Туй был в восторге от подарка. На следующий день зашедшие в гости папуасы горячо просили подарить им такие же металлические серьги. Так рождается мода и возникает спрос!
Запись в дневнике:
«Вчера вечером Туй хотел выказать мне своё доверие и попросил позволения ночевать у меня. Я согласился. Уходя, он сказал, что придёт позднее. Предполагая, что он не вернётся, я уже лёг на койку, когда услыхал голос его, зовущий меня. Я вышел — действительно, это был Туй. Вид его при лунном свете был очень характерен и даже эффектен; тёмное, но хорошо сложенное тело красиво рисовалось на ещё более тёмном фоне зелени. Он одной рукой опирался на копьё, в другой, опущенной, держал догорающее полено, которое освещало его с одной стороны красноватым отблеском. Плащ или накидка из грубой тапы спускалась с плеча до земли. Стоя таким образом, он спрашивал, где ему лечь. Я указал на веранду, где гость может провести ночь, дал циновку и одеяло, которыми тот остался очень доволен. Туй улёгся. Это было часов около десяти. В половине двенадцатого я встал, чтобы посмотреть на термометр. Луна ещё ярко светила; я взглянул на веранду, но Туя там не было, а на его месте лежали только свёрнутая циновка и одеяло. Видно, голые нары родной хижины ему более по вкусу, чем моя веранда с циновкой и одеялом».
Выходит, Туй тоже проводит свои опыты над Маклаем. Он решился на эксперимент, который ему мог казаться смертельно опасным. Но любознательность победила страх. Представители двух цивилизаций изучают друг друга.
Смерть Боя
В это утро Ульсон не встал:
— Я больше не могу никогда, — прохрипел он. — Глаза не открываются, язык распух... Умираю...
У него действительно отекло лицо, припухли веки и едва ворочался язык.
— От страха умирают чаще, чем от болезней, — сурово сказал Маклай. — Крепитесь, мой друг. Я вас вылечу.
Два раза приняв по грамму отвратительной на вкус хины, Ульсон почувствовал себя лучше. Однако Бой был совсем плох. Он тихо стонал, а то и подвывал, когда у него схватывало желудок или печень. Вставая, он шатался, едва держась на ногах. Утром, возвращаясь с метеорологической площадки, Маклай увидел Боя, валявшегося без сознания под лестницей. Ульсон стонал в комнатке. Пришлось взять Боя на руки и внести в дом. Мальчик бредил.
Пришёл Туй. Сидя на веранде, прислушивался к стонам Ульсона и вскрикам Боя. Качая головой, гость сообщил Маклаю то, о чём тот и без этого догадывался: Бой скоро умрёт, Виль (Ульсон) очень-очень болен. Маклай останется один (Туй указал на Маклая и поднял один палец).
Потом Туй стал указывать в сторону деревень, называя их: «Бонгу, Гумбу, Горенду, Мале...», одновременно демонстрируя пальцы рук, а затем ног, желая тем самым сказать, что из деревень сюда придёт много людей. Туй показал, как пришедшие будут наносить чужаку удары копьями в шею, грудь и живот, нараспев печально приговаривая: «О Маклай, о Маклай!»
Его слова и жесты были выразительны и понятны. Однако исследователь не испугался, а рассмеялся. Он дал понять, что воспринял предупреждение Туя как шутку. Пояснил, что ни Бой, ни Виль, ни Маклай не умрут. Туй отнёсся к этому утверждению с недоверием, не переставая жалостно тянуть: «О, Маклай, о, Маклай!»
Днём опять пришёл Туй, а с ним человек восемь жителей Горенду и Мале. Они ничего не принесли, тем не менее Николай Николаевич сделал им подарки. Возможно, папуасы уже обсуждали ситуацию с Маклаем и его слугами. Неожиданно они задали вопрос: «Придёт ли русский корабль?» Не зная местных названий больших чисел, Маклай взял несколько листков бумаги и разрезал их поперёк на много полосок. Сказал, что каждая полоска означает два дня, и вручил пучок папуасам. Один папуас начал считать отрезки с помощью пальцев, но скоро запутался. Другие, обступившие его, передали обрезки другому, по-видимому отличавшемуся незаурядным познаниями в математике.
Специалист уселся с важным видом, пригласив к себе ещё двух. Он брал каждый обрезок, говоря: «Наре!» (один). Другой повторял: «Наре!», загибая при этом палец. Загнув все пальцы одной руки, он взялся за другую. Сосчитав до десяти, он опустил оба кулака на колени и сказал на своём языке: «Две руки». После этого третий папуас загнул один палец руки.
Так они продолжили счёт, не завершив четвёртого десятка. Все были очень довольны решением столь трудной задачи.
Маклай усложнил её, взяв один обрезок и произнеся: «Бум, бум» (день, день). Папуасы пустились в переговоры, но, так и не найдя нового решения, завернули обрезки в лист хлебного дерева, тщательно его перевязав. Очевидно, они не оставили надежды справиться с задачей, вернувшись в деревню.
На следующий день вновь явился Туй, ведя себя весьма подозрительно. Обошёл дом, внимательно осматривая всё кругом, прислушивался, посмотрел на комнату Ульсона, несколько раз повторив: «О Бой!» Затем, подойдя к Маклаю, неожиданно попросил отпустить с ним Боя. Получив решительный отказ, удалился.
Вскоре пришли трое жителей Горенду. Один из них заглянул в комнату Ульсона. Не слыша стонов Боя, спросил, жив ли он. Маклай ответил утвердительно. Тогда туземцы предложили отдать его им. Зачем? Непонятно. Туземцы явно что-то замыслили. Вряд ли у них добрые намерения.
Маклай стал укладывать в металлический ящик свои дневники, метеорологический журнал, заметки, рисунки. Решил спрятать и чистую бумагу на тот случай, если хижина будет разграблена или сожжена, а сам он уцелеет. Закопал ящики в условленном месте под деревом, отослав Ульсона к шлюпке, возле которой прибило течением большой ствол дерева.
Услышал жалобные тихие стоны Боя, заглянул в его комнатушку. Несчастный катался по полу, скорчившись от боли. Маклай поднял его. Мальчик, почти ничего не евший в последнюю неделю, был непривычно лёгок. Его холодные, потные, костлявые руки охватили шею Маклая, прерывистое неглубокое дыхание было прохладным, как дуновение смерти. Ввалившиеся глаза, заострённый нос и побелевшие губы свидетельствовали о том, что жизнь его покидает.
Не успел Маклай вернуться в свою комнату, как из каморки Боя послышался шум. Мальчик опять упал на пол. Его холодные руки удерживали Маклая. Пульс был слаб и прерывист. Вскоре Бой вздрогнул последний раз и замер.
— Что нам теперь делать? — глухо спросил Ульсон.
— Прежде всего надо избавиться от тела. Гниение в этом климате идёт чрезвычайно быстро. Папуасы не должны ничего знать о его смерти.
— Всемогущий Боже, исполнилась воля твоя, — забормотал Ульсон, — прими к себе безгрешное дитя, пусть будет земля ему пухом...
— О земле речи быть не может. Мы бросим тело в море, пригрузив камнями.
— Не по-христиански это, надо пожалеть малыша, — плачущим голосом сказал Ульсон, который при жизни Боя недолюбливал его и не был добр с ребёнком.
Они говорили очень тихо, словно боясь разбудить умершего. Нет ли в этом проявления инстинкта, сохранившегося с тех времён, когда люди плохо улавливали разницу между смертью и глубоким сном? Впрочем, не до подобных вопросов. Странно ведут себя многие христиане: живут во лжи и во зле, приносят сознательно беды и неприятности окружающим людям и в то же время проявляют трогательную заботу об умерших, старательно совершая всяческие ритуалы.