Страница 22 из 94
Епископ понимающе кивнул.
Ключница (её он держал для таких целей) помыла девчонку тёплой водой да растолковала, как надо себя держать, чтобы заслужить похвалу господина, кому она отныне должна угождать. И крестьянская дщерь хоть и оробела, войдя в спальню в тонкой прозрачной рубашке, но по просьбе магистра отважно сняла и её.
Волквин долго, с восхищением смотрел на Всеславу, точно перед ним была выставлена изящная скульптура старого древнегреческого мастера.
— Ты знаешь, что очень красива? Лепа, как у вас говорят, — вымолвил епископ.
— Разве я могу о том сама ведать... — покраснев, прошептала она.
Насытившись взглядом, магистр подошёл к ней, стал её гладить, целовать в разные места и только потом увлёк за собой в постель, но, то ли переволновавшись, то ли от избытка страсти, переполнившей его, он вдруг ослабел так, что никакие усилия, ни его самого, ни пленницы, ни мысленные призывы не помогли. Волквин так перепугался, что в страхе выскочил из постели.
— Что случилось? — не поняла она.
— Ничего, ты закрой глаза... Поспать... Всё потом...
Он приказал слугам разжечь поярче камин да принести из подвалов терпкого красного вина, привезённого из Греции. Оно единственное помогало магистру разгонять старую кровь и легко кружило голову. Епископ накинул на голое поджарое тело тёплый стёганый халат, закрывавший щиколотки, надел мягкие войлочные туфли и сел в кресло у камина, даже не помышляя, что сдастся без боя.
Потому Волквин и не хотел принимать гонца, каковой рвался к нему с важным известием, не хотел переключаться на дела, пытаясь сосредоточиться только на любовной усладе. Раньше он мог и в постели обдумывать ратные вести, и они не мешали его внутренней силе. Ныне надо настраиваться.
Его узкое, потемневшее от долгих лет лицо с глубоко посаженными колючими и тёмными глазами, острый прямой нос и длинные тонкие губы с твёрдым мужским подбородком каждому внушали уважение. В молодости он был даже смазлив. Курчавые чёрные волосы, чей след давно исчез с его головы, живость черт да буйный неистовый нрав брали любую неприступную крепость и разбили не одно девичье сердце. Он и сейчас считал себя обольстительным, несмотря на жёсткие морщины, изрезавшие лицо. Какой-то магнетизм в нём ещё оставался, он чувствовал. И вдруг этот удар. Ибо, прислушавшись к себе, он понял: силы, всегда поднимавшей его корень жизни, нет и внутри. Она исчезла.
Гонца он принял. Тот сообщил, что русичи разграбили торговый караван ганзейских купцов, перебив их всех, захватив много товаров: тюки с бархатом, шелками, пряностями, пенькой, и уничтожив сто человек охраны. За последние несколько лет это был самый дерзкий разбой, учинённый русскими. Ещё раньше со Псковом, Новгородом и другими мелкими городами они договорились купцов не трогать. Неужели разгром свадьбы да захват двух молодиц разжёг ярость воевод?
— Ганзейцы везли ещё и золото. Долги новгородцев, полученные за два года, — добавил гонец.
У великого магистра сдавило сердце. «Уж лучше бы эти проклятые северные медведи разбили его дружину, мне бы эта потеря обошлась дешевле!»
— Ступай, — помолчав, еле слышно вымолвил магистр.
Дружинник растерянно заморгал, он не расслышал слов епископа.
— Вон!
Гонец поклонился и ушёл. Ганза теперь ополчится на них. До сих торговые конторы не скупились на дары, подкидывали им и денег, зная, что Орден взял на себя обязанности охранять их купцов, и вот, такая потеря.
Волквин допил вино, прислушался к себе. Однако плоть, составлявшая мужскую гордость, его тихим призывам вновь не подчинилась. Магистр помрачнел. Его гордый нрав отказывался признавать это неведомое пока никому поражение. Епископ ещё крепко сидел в седле, а рука не слабела, выхватывая тяжёлый меч. В последнем бою три месяца назад он даже спас своего нерасторопного слугу, который был обязан охранять его. И далёкие переходы, и ночёвки у костра глава Ливонского ордена переносил без труда, являя для всех образец мужества и выносливости. И страх никогда его не брал. А тут какая-то малая часть его тела взбунтовалась и отказывается ему подчиняться!
Великий магистр шумно вздохнул, снова наполнил серебряный кубок густым вином. Снизу со двора послышались громкие голоса. Волквин подошёл к окну.
Крестоносцы, окружив своего окровавленного соратника, о чём-то возбуждённо его расспрашивали. До епископа долетали лишь отдельные слова, но и по ним он всё понял. Ратный дозор, объезжая границы своих владений, угодил в неприятельскую засаду. Спасся только он один, остальные погибли. Крестоносец назвал и нападавших: русичи.
Великий магистр отошёл от окна. Три года назад монголы навели невероятный ужас на южных русских князей, от которого те до сих пор не могут опомниться. Князь Мстислав Удалой, гроза всех окрестных мятежников, помирился с венгерским королём и совсем затих, стараясь всё решать миром. Суздальские же правители в сражении на Калке не участвовали, а потому и страха пока не ведали. Волквин давно уже задумывался над этим. Стоит один раз пройти мечом и огнём по русским землям, и года полтора можно будет жить спокойно. Видно, настала пора явить ужас и суздальским вотчинникам.
Задумавшись о делах, он совсем забыл о Всеславе, подошёл к кровати, отодвинул штору балдахина.
Она спала, разметавшись поперёк кровати, и её розоватая кожа, нежные изгибы тела притягивали к себе жадный взгляд магистра. Эта юная дочь крестьянина была так хороша, что могла соперничать с богиней, а её отвага восхищала, всё сошлось как нельзя лучше, и Волквин проклинал свою нечаянную немощь.
«Из источника наслаждений исходит нечто горькое», — промелькнула в голове магистра строчка древнеримского поэта-философа Тита Лукреция. Последний знал толк в удовольствиях, и мудрости ему не занимать.
Магистр допил вино, чувствуя, что последний глоток был лишним: жалкий ныне крючок плоти он всё равно не поднимет, а разбудить желчь в животе способен.
Он снова вернулся к пленнице. Лёг рядом. Её безмятежное личико сияло чистотой, румянец проступил на пухлых щёчках. Он прикоснулся к её губам. Рот и брюхо стариков заполнены гнилью, эта же наяда источала нектар изо рта. Епископ прижался к её тёплому нежному телу, скользнул руками по его выпуклостям и впадинам. Когда-то одного случайного прикосновения было достаточно, чтобы вся плоть мгновенно восставала, а его прожигал всепоглощающий огонь. Когда-то. Ещё пять лет назад. Потом возбуждение давалось всё труднее, а ныне его нет совсем. Звенящая пустота, точно внутри перерезали важнейшую жилу.
Он стал её ласкать, целовать грудь, живот, лобок, бёдра, сжимая их в объятиях, попытался вспомнить всё через жест, свои собственные действия и поступки, и пленница, проснувшись, запыхтела от возбуждения, уже сама требуя продолжения ласк, но Волквин ничего не мог с собой поделать. Ничего.
Он снова резко поднялся.
— Не уходи, — прошептала Всеслава.
— Спи! Я вернусь! — грубо приказал епископ, и пленница покорно закрыла глаза.
Магистр не хотел сдаваться. Он вызвал своего лекаря, старого франка Пионе и потребовал снадобий.
— Это убавит ваши жизненные силы, мой господин, — выслушав хозяина, признался Пионе. — Естество корня закончилось, теперь мы должны брать для него силы от других органов...
— Мне плевать! — не дав знахарю договорить, выкрикнул Волквин.
И на третий день произошло чудо. Угасшая было плоть вдруг медленно распрямилась и напряглась. Это случилось во время обеда. Магистр выгнал всех и приказал привести пленницу. Она сама обрадовалась столь неожиданному повороту событий, и они любили друг друга с таким неистовством, словно собирались к вечеру покинуть грешную землю. Однако никогда эта услада не отбирала у великого магистра столько сил.
— Ты меня не бросишь? — спросила она, когда Волквин, мокрый от пота, хватая ртом воздух, отдыхал у её ног.
— Нет. Я никого сильнее не любил в своей жизни, — сказал он по-немецки, но она всё поняла и прижалась к нему. — Мне плевать, сколько я ещё проживу. Правда, правда! Мне плевать. Лишь ты была рядом, твоё тело...