Сестры озерных вод

— Здравствуй, яблочко мое, здравствуй, — шептала она, прижимаясь щекой. — Одно ты у меня осталось… Только к тебе и тянет меня поплакаться.

Слезы сами текли из глаз, Фекла и не знала почему. Что оплакивает она? О чем страдает? Это потом, в ту страшную ночь, когда она бежала через спящий лес, обмирая от ужаса и горя, от предчувствия конца всему, что дорого ей, слезы вспомнились ей, как первая весточка мерзлых времен. Да не с кем было поделиться. Старая яблонька скрипела ветками далеко позади, исчезая, растворяясь на веки вечные в прошлом, ушедшем слишком быстро.

Во всю свою древесную силу яблонька любила Феклу, скрывала от ветра и чужого глаза листвой, делилась теплом и даже яблоками, которые чудом одним могло еще родить ее измученное временем нутро. Вот и от глаз Батюшки яблонька спрятала Феклу в ночь, когда он повел в лес первого безумца.

Тряпичный тюк с трудом держался на ногах. Он спешил вслед за могучей фигурой Хозяина, спотыкался, размахивал руками, но шел. Шел упорно, шел бездумно, будто на привязи. А может, и на ней.

Фекла забыла, как дышать. И пока они не скрылись в орешнике, просидела не шелохнувшись, слышала только, как бьется испуганное сердце, как пытается оно вырваться из клетки-груди. А когда поляна опустела, Фекла кубарем скатилась с яблоньки и побежала к хлеву, не чувствуя под собой ослабевших ног.

Чужак сидел на земле, прислонившись спиной к тюку соломы. Поникшая голова лежала на груди, волосы упали на лицо, скрыли его от Феклы, но та сразу поняла, что безумец плачет. Миг, когда она бросилась на колени перед чужаком, обхватила его голову руками и прижала к себе, растянулся на целую вечность. Фекла запомнила, как дернулся он в первое мгновение, как не увидел — почувствовал ее и обмяк, разрешая обнять себя.

— Тихо-тихо… — зашептала Фекла, покачиваясь вместе с ним. — Не плачь, не плачь, хороший мой. Не страшно, не тебя… Все прошло, теперь отдыхай. Ну-ну… Не плачь.

Так успокаивала их, ободранных, потерявшихся в лесу, тетка Глаша. Это потом она ругалась, потом стегала прутом, но сначала всегда жалела. И жалость ее исцеляла страх перед скорым наказанием.

— Он увел его… Человек, который нас здесь запер. Увел. — Голос его стал хриплым от слёз.

— Я знаю, знаю…

— Куда?

— Я не знаю, не знаю…

Он всхлипнул, задрожал еще сильнее.

— Ему же нельзя в лес, у него жар!.. Я пытался сказать, но тот… Не послушал. — Он все бормотал и бормотал, захлебываясь в страхе, как волчонок, попавший в полынью, еще чуть, и последний рассудок покинул бы его, но этого Фекла допустить не могла.

Она оторвала тяжелую голову от себя, поймала мечущийся, безумный взгляд и медленно проговорила:

— Мой Батюшка знает, как ему помочь. Он выведет твоего друга из леса, слышишь? Он всегда уводит тех, кто потерялся… — Сбилась, подбирая слова. — К людям. Он уводит их в город!

— Да? — Опухшие красные глаза смотрели с недоверием. — Вы не врете мне?

— Не вру! Лес мне господин, не вру! — поклялась Фекла и сама в тот миг поверила, что это правда.

— Хорошо, вам я верю, — пробормотал безумец, успокаиваясь. — Отчего-то именно вам я верю.

Он расслабленно прикрыл глаза и тут же уснул. Нужно было уходить, только Фекла не могла отвести глаз от его заплаканного лица. Никогда еще она не видела ничего прекраснее. Из оцепенения ее вывел надсадный крик петуха. Петя всегда просыпался самым первым, но следом за ним во двор выходила тетка Глаша, — времени любоваться спящим не оставалось. Фекла укрыла безумца куском мешковины, убрала с его лица тонкие прядки волос. Он пошевелился, но не проснулся. В первых лучах солнца, что пробивались через щели в стенах хлева, чужак будто светился изнутри — тусклым, но истинным светом.

Фекла поднялась на ноги и тихонечко вышла во двор. Петух прохаживался по своим владениям и недовольно заворчал, увидев незваную гостью, нахохлился, готовый закричать еще раз. Фекла прижала к губам палец:

— Тихо-тихо, Петя… Тихо.

— Какое имя знакомое. Петя… — Безумец стоял у приоткрытых дверей хлева, которые Фекла должна была, да забыла припереть. — Вы заприте меня, а то заметят. И запретят ко мне ходить. — Он слабо улыбнулся. — А я хочу, чтобы вы приходили. — И отступил в темноту.

Руки дрожали, пока Фекла подкладывала в углубление под дверью выточенное бревнышко. Петух следил за ней, не отрывая черных бусинок-глаз, но молчал. Лес защищал дочь свою от зла и чужого гнева. Пока еще защищал.

…Они виделись каждую ночь. Словно тень, Фекла слонялась по дому до заката, зевала, терла кулаками глаза, отвечала невпопад, кивала поспешно, мол, да-да, все слышу, все сделаю, но ничего не слышала, ничего не делала. Фекла ждала вечера, Фекла предвкушала ночь. Как только дом заполняла тьма, тетки стихали в спальнях, забывалась сном Стешка, а братья, намаявшись за день, дрыхли без задних ног, Фекла выбиралась из-под покрывала, босиком кралась к двери и бежала в хлев.

Ночь скрывала лихорадочный блеск глаз и пересохшие губы. А Петя — имя легко слетело с губ той ночью, и осталось, и прижилось, — ждал ее по другую сторону припертой бревнышком двери. Он широко улыбался, распахивал руки, будто собирался обнять плечи гостьи, а вместе с ними и весь ее странный мир, но не обнимал, а продолжал стоять так — нелепый, худой, безумный, — а Фекла каждый раз замирала в ожидании его объятий и каждый раз думала: ничего, в следующий раз.

Они садились на ворох соломы и молчали. Иногда Петя брал ее кисть, подносил к лицу и рассматривал. В темноте рука белела расплывчатым пятном, а он все смотрел и смотрел, радостно щурясь.

— Такая вы тоненькая, такая хрупенькая…

Фекла молчала, стараясь не выдать себя сбитым дыханием, и молила только, чтобы лес даровал ей умение навсегда запомнить этот момент. Пыльную тьму, тепло чужого тела, прикосновения худых пальцев к ее руке и шепот:

— Такая вы тоненькая. — Пауза, вдох и удивленный выдох. — Такая хрупенькая.

Лес слышит своих детей, да только желания их понимает по-своему, и ночи, проведенные в хлеву, запомнились Фекле странной мозаикой, кусочками целого, которое уже не собрать.

— Я люблю смотреть на звезды, — говорил Петя, растягиваясь на посыпанной соломой земле. — Они делятся вечностью даже с тем, кто на пороге смерти.

А еще:

— Когда-то я писал… Что вы смеетесь? Я писал книги! Не верите? Но я не лгу! Настоящие книги!

— А почему же бросили?

— Они оказались никому не нужны.

— И что было дальше?

— А дальше я потерял рассудок от горя. Так бывает, когда большие надежды оборачиваются маленькой пошлостью.

Но лучше всего Фекла запомнила, как блестели его глаза, когда он улыбался. Как нервно ломал он пальцы, вспоминая о прошлом. И как закусывал губу, когда вскользь размышлял о будущем.

— Я бы хотел вернуться назад. Не туда, откуда пришел, а в жизнь, понимаете? Заниматься простыми делами, не страдать об упущенных возможностях. Я мечтаю сходить за хлебом. Выйти из дома, найти лавку, выбрать свежий батон и расплатиться мелочью. И ничего лишнего, и ничего большего.

На следующий день Фекла выждала, пока Лежка скроется из виду, занятый вечными своими делами, проскользнула в пристроечку, где остывал свежий хлеб, выхватила самую ближнюю буханку и спрятала под платком, накинутым на плечи.

— Оголодала? — Рык, пока насмешливый, но уже опасный, пригвоздил ее к месту. — Только от стола, а ты к столу уже.

Фекла равнодушно дернула плечом, развернулась, вскинула подбородок.

— А тебе что? Может, и оголодала.

Прошла мимо, задев плечом, подивилась, каким каменным стал брат, каким звериным. Даже пахло от него опасностью — жаром тела, глухой чащобой и женщиной, которая ему не принадлежала.

И до ночи кружилась по спаленке, прислушивалась к шагам, гадала: выдал ли ее Дема? Но кому? К Матушке он и в голод за крошкой не пойдет. Хозяин из леса еще не вернулся. Одной только любице своей и мог. А уж та — кто знает ее, не побежит ли к старшей сестрице Глаше за советом? Мысли кружили в голове, как мухи, запертые в стеклянном светильнике. Но время шло, день медленно склонялся к вечеру, дождливому и холодному. Хлеб, надежно укутанный в платок, лежал под подушкой.