Женщина перемен

Что нужно лично мне, я не знала. Вернее, то, что мне нужно, попросту неосуществимо. Я не могу повернуть вспять свою жизнь. Не могу вернуться туда, где еще не было никакого алкоголя. Где была подающая большие надежды девочка Любочка. Или туда, где уже царствовала прима оперного театра Любовь Полетаева, яркое лирико-колоратурное сопрано, высокая статная красавица с длинной шеей и пышной гривой блестящих каштановых волос. Та, в которую влюблялись все мужчины, вращавшиеся вокруг ее оси. Умненькая, правильная девочка. Веселая и общительная женщина. Теперь уже трудно представить, что когда-то я была такой.

Мое будущее определилось в тот день, когда в нашем доме получил квартиру дирижер оперного театра. Папа мой был начальником среднего звена в строительно-монтажном управлении, так что жили мы в хорошем по тем временам доме, с отдельными комнатами и раздельным, пусть и совсем крохотным, санузлом. Мама была рядовым университетским преподавателем, преуспевающим на ниве частного репетиторства. О своей жизненной перспективе я не очень задумывалась, полагая, что учиться нужно хорошо по всем предметам, чтобы обеспечить себе более широкий выбор после школы. Петь я любила, как говорится, для себя. И пела все подряд: романсы, песни, все, что брало меня за душу. Роберт Николаевич Серебряков услышал меня, потому что не услышать звонкое сопрано из-за тонких панельных стен было трудно. Сначала подшучивал надо мной, потом стал приглядываться. А в один прекрасный день зашел к нам домой и прямо так, с порога, и заявил родителям:

– Мне нужна ваша дочь, я должен ее послушать, – и увлек в свою квартиру.

Его жена Татьяна Григорьевна уже сидела за фортепиано, они заставляли меня петь гаммы, какие-то нехитрые упражнения, потом Татьяна Григорьевна спросила, что я люблю петь, и мы с ней исполнили «Калитку».

– Вам, Любочка, надо серьезно заниматься, – подытожил наш музыкальный вечер Роберт, – у вас потрясающие данные. Если вы не станете певицей, вы совершите преступление против самой себя.

Его слова перевернули всю мою жизнь. Пение было моей мечтой, недосягаемой и недоступной, никак не связанной с реальностью. Я даже не представляла себе, что обладаю голосом, который достоин того, чтобы звучать с профессиональной сцены. У меня началась другая жизнь. Робкие протесты родителей были подавлены мною решительно и бесповоротно, я стала заниматься день и ночь. Роберт Николаевич отвел меня к педагогу, который должен был подготовить меня к поступлению в музыкальное училище, и папа, поддавшись на уговоры дирижера и видя мое рвение, согласился оплачивать занятия. Я поступила легко и училась с огромным удовольствием, делая большие успехи. Ежегодно наше музыкальное училище давало в областной филармонии отчетный концерт. Это было главное событие года, к нему готовились более тщательно, чем к экзаменам. Участие в отчетном концерте являлось официальным признанием успеха. Оно возводило студента в ранг звезды, не говоря уж о том, что это был билет в вуз. Только лучшие студенты играли с областным симфоническим оркестром, в основном это были пианисты и скрипачи. Вокалистов на отчетный не допускали. Слишком сопливыми для этого были юные исполнители. Пианисты сначала проходят музыкальную школу, многие занимаются музыкой с 5–6 лет. К 18 годам некоторые созревают во вполне взрослых виртуозных музыкантов. Вокалисты в 18 только начинают учиться. На последнем курсе меня удостоили огромной чести – я прошла отборочный тур, и меня с арией Снегурочки поставили в программу отчетного концерта. Это был мой первый выход на сцену перед настоящей большой публикой. В тот день я испытала такой душевный подъем, такое гигантское счастье, ради повторения которого стоило жить. После окончания института искусств я пришла в нашу оперную труппу готовой звездой. Меня ждали, заманивали, опасаясь, что я могу попытать счастья в каком-то более престижном театре. Но мыслей об этом у меня тогда не было. Я была так головокружительно влюблена!

Ничего необычного в нашей с Максимом истории не было: мы оказались в одной довольно пестрой компании на каком-то праздновании. Не помню, у кого и по какому поводу. Он пришел с товарищем, высоченным парнем, который во всем являл Максиму полную противоположность. Максим был немногословный, едва ли выше среднего роста, серьезный, с русыми волосами, тонкими губами и модными очочками на носу. Чем-то он напомнил мне молодого Джона Леннона. Его товарищ Семен имел рост баскетболиста, у него было приятное лицо с широкими черными бровями, сильно вьющиеся темные волосы. Он постоянно шутил, каламбурил и довольно откровенно заглядывал мне в глаза. Кроме того, пил одну за другой, что не мешало ему ловко танцевать твист, совсем как на старых записях безумных шестидесятников. Максим на его фоне казался занудой. Однако когда под конец вечера на балконе он читал мне Пастернака, я посмотрела на него как-то иначе. Его влажные карие глаза были очень серьезными, и каждое произнесенное слово казалось мне каким-то очень весомым и значительным. С тех пор мы с ним не расставались, прилепившись друг к другу намертво. Лучше Максима не было никого на свете. Он слушал, как я пою, любовался моим лицом, развлекал меня, дарил цветы и книги, он был в курсе всех моих дел, от его внимания не могло ускользнуть даже облачко перемены в моем настроении. Он был потрясающе эрудирован, и мне никогда не бывало с ним скучно. Очень скоро я вообще не понимала, как могла жить до него. Он стал для меня верным другом, интересным собеседником, нежным любовником, лучшей подружкой, плакательной жилеткой, советчиком и психотерапевтом. А также внимательным и критичным слушателем и напарником по любому активному времяпровождению. Мы с Максимом стали неразлучны, и решение пожениться пришло само собой. Я знала, что нравлюсь Семену, и Максим был в курсе этого, но верный друг не пытался встать у нас на пути. Он разделял с нами наш досуг, а девушки рядом с ним менялись одна за другой, мы с Максимом даже не пытались к ним привыкнуть.

Максим только что окончил математический факультет и поначалу прозябал на маленьком окладе в закрытом научно-производственном объединении «Созвездие», работавшем на оборонку. Но работа по специальности не прельщала моего мужа, он говорил, что в наше время математик с хорошей головой должен уметь не считать, а просчитывать. И он искал, где мог бы продать подороже свои блестящие умственные способности. Пока он находился в метаниях и поисках, жили мы бедно, но очень весело. Зимой катались на лыжах, летом ездили с друзьями, в числе которых обязательно был и Сема с какой-нибудь очередной пассией, в Крым. Вечерами, если я была не занята в театре, играли в карты, смотрели фильмы, по выходным устраивали кулинарные вечеринки. Максим ходил в оперу, я вместе с ним на рок-концерты. И не было силы, которая могла бы разлучить нас хоть ненадолго. До определенного времени мы были абсолютно, безоблачно счастливы, но хроническое безденежье уже начало потихоньку отравлять нам жизнь. Мы не ссорились из-за денег, но у нас имелся общий повод для расстройства. И хотя мы утешали друг друга, надеясь на лучшее будущее, текущее настоящее, в котором нам приходилось во многом себе отказывать, стало тесным, как сносившийся школьный пиджак. Мы оба, такие талантливые, умные, яркие, топтались на месте, ничем не улучшая свою жизнь в ее потребительском аспекте. И постепенно нас обоих стали угнетать обои, отклеивающиеся то тут, то там, наша старомодная мебель, мои дешевые тряпки, убогая шуба из мутона, машина Максима, по которой давно скучал пункт утилизации. Некоторые наши знакомые уже не по разу съездили в Египет и стали осваивать знаменитые европейские города и курорты, а мы каждый август по-прежнему катили в Крым, отмечая, что компания для этих поездок у нас сужается с каждым годом. И сами каникулы становились все более и более унылыми. Сема, служивший в милиции, переживал те же самые трудности, что и мы. Он по-прежнему заглядывал мне в глаза и украдкой, когда Максим не видел, подолгу пялился на меня, рассматривая так, будто видел впервые. Интересно, почему я тогда выбрала не его, а Максима? Как бы сложилась моя жизнь, если бы я сделала другой выбор? Как бы там ни было, а мне страстно хотелось увидеть мир, я грезила о Милане, о посещении «Ла Скала» и ужасно страдала от того, что нам не по карману даже самое малобюджетное путешествие в Италию. Максим, который не мог обеспечить мне этого, страдал едва ли не еще сильнее. Сема относился к материальным проблемам с присущими ему юмором и легкостью, считая, что это явление временное и у нас все еще впереди.