Страница 4 из 14
Ныне, в условиях внешней свободы слова, это расслоение обозначилось с новой силой. Причем вне пестрого «парада» броских литературных ярлыков и самоименований (сегодняшнее мельканье номинаций и всяческих «-измов» вряд ли способно сбить с толку серьезных ученых) яснее становятся видны многие важные аспекты совершающегося на протяжении целого столетия ментально-эстетического размежевания, имеющего своим истоком бифуркацию неклассического сознания в постсимволистский период. Сегодня мы имеем возможность проследить эти разнонаправленные линии уже не на коротких отрезках исторического пути, а в перспективе «большого времени» (М. Бахтин). Будучи выражением универсальных и альтернативных друг другу «модусов сознания», типов «ментальности», они по-своему манифестируют «глубинные макропроцессы исторической жизни человеческого духа»[33]. В. Тюпа: «Возникновение неклассической (коммуникативной) эстетики адресованное™ сопровождается небывалым явлением: русло историко-литературного процесса разделяется на три… рукава. На смену стадиальной диахронии парадигм художественности, последним звеном которой явился модернизм символистов, приходит синхронное противостояние и взаимодействие альтернативных стратегий творческого поведения…»[34]
Между тем, несмотря на несомненную альтернативность названных стратегий, фактические их границы не могут быть признаны отчетливыми и непроницаемыми. «Диффузные» процессы, отмеченные и изученные О.А. Клингом на материале постсимволистской поэзии, продолжались и позднее. Поэтому, характеризуя основные типы художественного мышления в поэзии и прозе XX века, мы считаем целесообразным говорить о них не как о строго отграниченных и изолированных явлениях (течениях, школах, методах и т. д.), а как о своего рода «векторах» или «полюсах» в едином пространстве неклассической словесности. Также мы полностью разделяем стремление ряда современных ученых (С. Бройтмана, И.П. Смирнова, В.Вс. Иванова, В. Хализева, В. Тюпы, В. Келдыша, И. Есаулова и др.) включить отдельные (частные и направленческие) практики, имевшие место в Серебряном веке и позже (вплоть до наших дней), в контекст типологически более универсальных, инвариантных систем. Следуя предельно обобщающей логике этого стремления, мы попробуем также обозначить несколько ключевых (и исторически дальнодействующих) тенденций, взяв в качестве главных критериев сопоставления а) отношение к принципу свободы творчества и б) отношение к принципу ответственной причастности традиционному тезаурусу культуры. Если абстрагироваться от осложняющих общую картину частностей, то можно гипотетически выделить в русскоязычном литературном процессе неклассического периода четыре основных «полюса» творческих исканий, задающих определенную систему координат эпохального культурного сознания[35]:
1) творческое мышление дивергентного[36] типа, претендующее на безграничную свободу самовыражения и эксперимента (авангардизм, во второй половине XX века трансформировавшийся в постмодерн[37]);
2) творческое мышление регламентарно-нормативистской направленности, преследующее цель нового («вторичного») подчинения искусства общеобязательным требованиям идеологического и стилистического характера (наиболее отчетливо воплотилось в соцреализме, но способно реализовываться и в других, отличных от соцреализма, обличьях, например в форме новейшей «назидательной» словесности);
3) творческое мышление проклассической направленности, для которого характерны а) стремление сохранить максимальный иммунитет к любым кризисным состояниям и процессам в культуре конца XIX–XX веков и к порожденным кризисной ментальностью типам литературного сознания; б) нацеленность на дальнейшее, естественное и органичное, продолжение «классической» (домодернистской) линии в литературе, с преимущественной ориентацией на золотой веки/или стилевые каноны реалистического письма, сложившиеся в XIX столетии (подобного рода интенции в разной степени характерны для И. Бунина, А. Куприна, других авторов-«знаньевцев»; позднее – для некоторых писателей-фронтовиков, представителей «деревенской» прозы, бытописательского реализма, «тихой лирики» 60—80-х годов, ориентировавшихся уже не столько на Пушкина и Толстого, сколько на стилистику антимодернистски позиционировавших себя авторов конца XIX – первой половины XX века: того же Куприна, В. Короленко, В. Вересаева, И. Шмелева, Б. Зайцева, С. Сергеева-Ценского, С. Есенина, А.Н. Толстого, М. Шолохова и т. д.)[38];
4) и, наконец, тип ориентации, который долгое время не выделялся историками литературы как определенная и самостоятельная структурная целостность и не имел постоянного обозначения. Это особая устремленность неклассического творческого мышления, усвоившего уроки модернизма, но не пошедшего до конца по пути авангардистского «раскрепощения» и не свернувшего в русло литературного реставрационизма и нормативизма, а проявившего новый, сознательный и свободный интерес к классическим универсалиям и ценностям традиции. Ментальности этого типа в равной мере чужды как авторитарная императивность, эстетический консерватизм, пассеизм, так и эвристически-игровая беспринципность «уединенного сознания»[39]. Учитывая промежуточное, равноудаленное положение данного вектора ориентации между сциллой авторитарности и Харибдой беспринципного произвола (а также учитывая его центростремительный и неоконвенциональный характер), мы будем говорить о нем как о срединном векторе в неклассической словесности XX века.
То, что этот вектор (или полюс) исканий, который мы, вслед за В. Тюпой, будем называть неотрадициональным (или неотрадиционализмом)[40], почти никогда, во всяком случае до рубежа 80—90-х годов, не выделялся в качестве самостоятельной и отдельной культурной формации, не столь уж удивительно[41]. Определить четкие контуры названного комплекса устремлений на первый взгляд крайне трудно. Еще труднее – очертить круг авторов и произведений, которые могли бы быть безоговорочно отнесены к сфере непосредственной творческой реализации данного типа мышления (поскольку степень близости к нему того или иного писателя/текста во многих случаях есть величина переменная). На исходном этапе взору исследователя предстает как бы материк с неясными очертаниями, со всех сторон омываемый (и размываемый) вышеперечисленными течениями. Причем многие явления занимают в названной «системе координат» промежуточное положение, как, например, неоклассицизм раннего Ходасевича, М. Кузмина, Б. Садовского, Ю. Верховского, В. Комаровского, ранних акмеистов или близкие к авангардизму эксперименты Цветаевой и позднего Мандельштама. Вместе с тем уже в момент возникновения постсимволистских фракций в среде критиков, ученых и самих творцов обозначилось стремление разглядеть за внешне очевидной «сеткой» групповых самоименований («цех поэтов», «акмеизм», «кубофутуризм», «эгофутуризм», «имажинизм» и т. д.), подчас весьма смутно отражающих истинную суть движения, более глубокие течения, значимые в масштабах большого времени. Данное стремление сохранилось и впоследствии. Причем в основу классификации рассматриваемых явлений разными учеными полагались разные принципы (так, например, по сей день огромное научное значение имеют типологические модели, предложенные И.П. Смирновым[42]).
В нашем случае первоочередным и определяющим критерием разграничения будет модус взаимоотношений с Традицией. Написав это слово с прописной буквы[43], мы хотим подчеркнуть особое значение, придаваемое нами известному понятию. Размышляя о феноменах новой традициональности и неотрадиционализма, мы будем иметь в виду не собственно литературную традицию или совокупность традиций и не ту или иную линию литературной преемственности, а целостное самоопределение писателей и их творчества по отношению ко всему русско-европейскому (эллинско-христианскому) духовному наследию, взятому как целое и с учетом его многовековой культурной эволюции. В таком понимании термин «традиция» освобождается от тесной привязки к сфере заимствования, подражания, повторения и прямого продолжения известных форм письма и расширяется в направлении таких областей гуманитарии, как философия и аксиология искусства, творчества и культуры в целом, вовлекая в свою орбиту такие концепты, как бытийность, ответственность, солидарность («соборность»), вселенскостъ, диалогизм и др.
33
Тюпа В.И. Литература и ментальность. С. 217.
34
К выделяемым В. Тюпой трем «рукавам» модернистского «русла» мы считаем целесообразным добавить четвертый (см. ниже).
35
Здесь мы в значительной мере опираемся на разработанную В. Тюпой концепцию постсимволистской парадигмы художественности, дополненную и углубленную в последующих работах ученого компаративно-риторической теорией о четырех типах дискурсивности (см.: Тюпа В.И. Дискурсные формации: Очерки по компаративной риторике. М., 2010; в этой книге закладывается теоретическая база для выявления неотрадиционального «вектора» не только в рамках постсимволизма, но и в контексте всего неклассического периода русской словесности).
36
От лат. divergere – отклоняться, расходиться.
37
В. Тюпа так говорит про эту линию исканий: «В русской литературе, несмотря на свою отверженность со стороны официальной культурной политики, она продолжается в 30-е годы обэриутами, а во второй половине века – лианозовцами, концептуалистами и другими авторами “постмодернистской” ориентации» (Тюпа В.И. Литература и ментальность. С. 119).
38
Ориентация на докризисную органичность письма вовсе не означала тяготения к содержательной идилличности, могла сочетаться с трагической экспрессией, с сатирой, с энергией протеста, гражданской скорбью и проявлялась скорее в сознательном или невольном сопротивлении тому глобальному усложнению культурно-эстетического сознания, которое произошло на рубеже XIX–XX веков. В ряде случаев такая установка смыкалась и частично совпадала с новым нормативизмом.
39
Понятие, введенное в культурно-философский обиход Вяч. И. Ивановым и ныне используемое В.И. Тюпой для обозначения ментальных интенций, противоположных солидаризму, диалогичности и конвергентности.
40
О том, почему, несмотря на многоаспектность явления, мы предпочитаем термин, подчеркивающий приоритетность связи с традицией, будет сказано ниже. О преимуществах номинаций «традициональный» и «неотрадициональный» в сравнении с такими обозначениями, как «традиционный» и «традиционалистский», речь шла в разделе «К вопросу о терминах».
41
«…Неотрадиционализм… до сего времени не вполне осознан как цельное, парадигматическое явление в искусстве XX века» (Тюпа В.И. Литература и ментальность. С. 188). Некоторые концепции начала XX века («новый классицизм» у В. Жирмунского и К. Мочульского, «неореализм» и «синтетизм» у Е. Замятина) довольно близко подходили к интересующему нас явлению, но назвать их вполне релевантными неотрадиционализму не представляется возможным.
42
См., например: Смирное И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М., 1977; Он же. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1995.
43
В дальнейшем мы постараемся не злоупотреблять подобными графическими «усилениями» – хотя бы потому, что термин «Традиция» (с прописной буквы) активно используется последователями идей Р. Тенона, от которых мы считаем необходимым дистанцироваться.