Страница 2 из 2
Глен точно знает, что у него никогда не будет детей. Все самые паскудные вещи в жизни так или иначе связаны с мелкими недоумками.
Отец, оставивший в наследство только серые глаза и предрасположенность к диабету, бросает его потому что «не создан для всего это дерьма, слишком молод, и вообще какого чёрта он орёт, когда я пытаюсь спать?» Глен всё детство пытается отделаться от чувства вины. Безрезультатно, хотя мать и повторяет при каждом удобном случае, какой он замечательный ребёнок. Но… Разве от замечательных детей уходят папы? С возрастом его мнение по этому вопросу меняется, но невнятный, не поддающийся никакой логике стыд за себя — он остаётся и ещё долго отравляет ему жизнь.
Форд… Нет, со временем Глен, конечно, принимает его новую семью и признаёт — с трудом, но признаёт, — что от второй жены, в отличии от матери самого Глена, Форд никуда не гуляет. Да и Джейсон и Элизабет становятся неотъемлемой и очень важной частью его жизни. Он бы никогда и ни за что… Но и в тридцать лет Глен порою задумывается, как бы оно могло быть, не родись Джейсон. И тогда привычный уже стыд приобретает привкус… нет, не сожаления, но… зависти? Да, наверное, это зависть.
Анна не переживает третью беременность, и поначалу он этого даже не осознаёт. В то время она — лишь женщина, укравшая у него Форда. Отца. Папу. Он следит за Джейсоном, кормит Бетти, душит в себе какую-то болезненную, неуместную надежду и… Горе настигает его намного позже, когда Анна превращается в женщину, подарившую ему брата и сестру. Он бесконечно благодарен ей за это и столь же бесконечно сердит. Или уже нет? Анна — больная тема. Глен не любит об этом говорить.
Вот уход Форда он чувствует каждой клеткой своего тела, каждым нервом, каждым фибром души. Страшнее была бы, пожалуй, только смерть матери. И само это — понимание, что есть, оказывается, есть градация его любви и его же ненависти, — это, наверное, самое страшное. Или самое страшное — те три часа, что он теряет из виду Джейсона и чуть не сходит с ума от страха, что мелкий недоумок отправился мстить? Или, возможно, понимание, что убийца останется безнаказанным? Закон не предусматривает наказания для восьмилетних убийц. Тихих, спокойных восьмилетних детей, очень сильно растроившихся, получив «А -» за тест по природоведению. Несчастный случай, как же. Видит бог, Глен ненавидит сам себя, когда заставляет Джейсона брать отступные, но у этого суда нет никаких шансов. А им ещё Бетти растить.
Да и когда мать упекают в психушку (о, нет, никто не называет это «психушкой», но Глен в свои шестнадцать прекрасно понимает, что скрывается за словами «нервный срыв», «закрытая лечебница» и «злоупотребление антидепресантами») он даже не удивляется. Да, мать не должна была поднимать руку на соседского ублюдка, но и ему вряд ли стоило писать на их двери «здесь живут пидор и старая блядь».
Так что собственную ориентацию Глен принимает как дар небес. Никаких метаний, сомнений, опасений — только чувство глубочайшего облегчения. Теперь точно никаких детей, ни своих, ни чужих. Спасибо, господи, что хранишь сынов своих, хоть и странными путями.
Глену почти сорок, когда он обессиленно откидывается в кресле, наставляет на засранку палец и цедит:
— Юная леди! Здесь вам не притон, не ночлежка и не гостиница. В этом доме есть правила, и коль уж вы собираетесь тут жить, извольте их соблюдать!
Засранка хмурится и упрямо хмыкает.
— Да-да, — настаивает Глен. — Ваше поведение просто возмутительно.
— Милый, ты слишком давишь, — мать подходит сзади, склоняется над плечом и цокает языком. Засранка немедленно расплывается в беззубой, счастливой улыбке.
— Нет, ну это уже ни в какие ворота! — возмущается Глен.
— Да ладно тебе. Она просто слишком похожа на Артура.
— Как?! Ну как она может быть похожа на Артура? — он закатывает глаза.
— Ничего не знаю, — упрямится мать. — У нас в роду ни у кого такого шнобеля не было.
— Афигенный аргумент, ма. В суде заменяет генетическую экспертизу, — Глен осторожно касается кончика носа засранки и шепчет: — Бип. Ничего и не шнобель. Очень даже аккуратная кнопка, да, юная леди? Специальная кнопка, чтобы папа мог делать «бип». Би-бип. Би…
Кончики губ засранки начинают приподниматься, нос смешно морщится, Глен замирает в ожидании и…
— Пчи! — заявляет засранка и опять тянет в рот его палец.
— Терпение, — мать хлопает его по плечу и целует в макушку, — просто немного терпения и это случится.
Засранка улыбается абсолютно всем. Даже медсестре и посыльному пиццерии. Но не Глену. Он запасается терпением и находит утешение в том, что засыпать она готова только на его руках. Артур утверждает, что преимущество так себе, учитывая сколько раз за ночь она просыпается, и предлагает поделить смены. Но что бы он понимал в засранках, да?
***
— И не надо мне так улыбаться, юная леди и… хм… я всё ещё надеюсь вырастить из вас, паразиты, джентльменов. Не действуют на меня ваши улыбки. Даже не пытайтесь. Нет. Я сказал, нет. О, господи! Хорошо, я подумаю.
Глену почти шестьдесят. У него муж, брат, сестра, трое детей, пятеро племянников, три класса подростков, кабинет химии и титул «Лучший учитель года» второй раз подряд. По выходным Джейсон раздевает его мужа в покер, а Глен прячет гордую улыбку («Моя школа») и сочувствующе похлопывает Артура по плечу. В его доме всегда шумно (дети и собака — почему никто не предупредил, что их лучше не смешивать?) и людно. Друзья детей считают его клёвым (господи, что за слово?), а собственные ученики — подходящим для разговора по душам (честное слово, он предпочитает быть просто «клёвым», но кто-то должен их выслушать, так?)
Глену почти шестьдесят и у него годовщина. Он не очень понимает, что именно празднует — Артур это навсегда, по-другому и быть не может, — но старательно улыбается и старается не портить гостям развлечение. Смотрит на весь этот цирк со стороны и думает, что совсем не так представлял свою жизнь, совсем не об этом мечтал, не этого стремился добиться, но… Странным образом всё ощущается правильным. Он сам ощущается правильным и целым. Он улыбается Артуру и кружит засранку в танце, грозя за её спиной пальцем одному из близнецов — просто так, на всякий случай. Шалопаи и бабушкины любимчики.
Иногда Глену кажется, что вся его жизнь состоит из осколков. Из мелких и колких обломков чего-то чужого, каким-то необъяснимым образом неожиданно совпавших краями. Глену хотелось бы знать заранее и в то же время нет. Зачем? Он всё равно не готов отказаться ни от одного элемента этой чудно́й мозаики — местами корявой и нелепой, но удивительно настоящей.