Страница 3 из 17
Военная хитрость оказалась верной – вскоре по противоположному берегу с гиканьем, будто на конях, промчалась толпа митингующих, некоторые на бегу старались выломать дубину поувесистей, либо выдернуть из чужой загородки кол – намерения у этих защитников окружающей среды были самые серьезные.
Минут через двадцать с прежней неувядшей ретивостью и лошадиным гиканьем толпа пронеслась обратно, и Шатков, послушав, как она удаляется в сторону мостка, выбрался из своего укрытия, по воде перебрел на противоположный берег, вытряхнул воду из кроссовок, выжал носки и снова затаился в кустах.
Толпа митингующих – видать, последний поверженный был ей небезразличен, раз она так дружно поднялась на его защиту и жаждала мщения, – с гиканьем промчалась по берегу, покинутому Шатковым, ломая по дороге кусты, распугивая кур и гусей – этот мирный сельский уголок ничем не походил на благословенный южный город, любимый курортниками, здесь пахло провинцией, затхлостью, чем-то неприятным, – и исчезла.
Подхватив сумку, Шатков покинул убежище и вскоре очутился у парковой решетки. Сквозь разведенные прутья пролез внутрь. Это была территория богатого санатория, где когда-то отдыхали сильные мира сего: от той поры остались посыпанные песком дорожки, ухоженные растения, кусты благородного лавра, дубовые скамейки с затейливой резьбой и полное безлюдье… Хотя вполне возможно, что охрана из числа сотрудников определенного номерного управления тут имелась. С кем, с кем, а с этими сотрудниками Шаткову встречаться хотелось еще меньше, чем с командой, от которой он только что отбился.
Выбрав тихую, прикрытую кустами скамейку, Шатков расположился на ней, достал из сумки одеколон, обработал им ссадину.
Глянул на себя в зеркальце, невольно вздохнул – по краям ссадины широко запеклась и почернела кровь, губы тоже были темными от присохшей к ним крови, глаза ввалились, стали тусклыми. Это были глаза незнакомого человека, не Шаткова. Кожа на костяшках пальцев была содрана – столько, сколько ему пришлось драться сегодня за какие-то сорок минут, не приходилось драться за последние три года. Шатков покачал головой, его передернуло.
Концом платка, смоченного одеколоном, он смыл черную налипь, обметавшую ссадину, набросил на нее прядь волос.
Он просидел минут десять на скамейке и так не увидел ни одного человека – санаторий словно бы вымер. Наверное, тут действительно отдыхали самые-самые… Шишки из шишек. Шишки сосновые, шишки кедровые – жирные, с начинкой…
Приехал Шатков в этот город и словно в холод угодил, в чужую страну. А впрочем, это уже и есть чужая страна – Украина.
Надо было снова звонить тезке. Ну что же он так подводит? Обещал быть дома, а дома его нет. Шатков вздохнул, пошевелил чужими неслушающимися губами – рот одеревенел, кто-то из бойцов, видать, задел его скользящим ударом, а Шатков в горячке не заметил; он промокнул губы платком, поморщился – было больно.
Посмотрел повнимательнее в зеркальце – губы набухли. Шатков поднялся и пошел искать телефон-автомат.
Нашел здесь же, на санаторной территории, между двумя старыми кипарисами. Телефонная будка поблескивала свежим ярким лаком, словно картинка, – похоже, она недавно была привезена с завода. И аппарат в ней стоял новый, неисцарапанный, с непогнутой прорезью дли жетонов, без рвани на шланге – умеют и у нас следить за общественным имуществом, когда хотят, и сношенное оборудование меняют вовремя – вот что значит шишки сосновые, шишки кедровые. Он набрал телефон Игоря Кононенко.
Телефон молчал.
«Неужели о Игорем что-то случилось? Ведь он же должен быть дома, должен ждать…» Шаткову, кроме Игоря, некуда было идти. Да он и не имел права нигде, кроме как у Игоря Кононенко, объявляться.
Через пятнадцать минут он снова позвонил Игорю – телефон по-прежнему молчал.
Еще через пятнадцать минут сделал звонок – та же история.
Выходит, с Игорем что-то произошло. Это осложняло жизнь Шаткова…
Глава вторая
По соседству с кинотеатром, на чистой зеленой площади, располагался торговый центр, а в центре, на последнем этаже – шумное кафе, известное всему городу. Шатков направился в кафе – надо было работать по запасному варианту.
Из затененных окошек кафе было видно море, серая набережная с притулившимся к ней огромным черным боком старым теплоходом, расцвеченным мелкими радостными флажками, беззвучно крутящиеся автомобильчики аттракциона, кипарисы, обсыпанные грязными голубями, – на набережной пировали чайки, и голуби боялись их, скрывались в густых кипарисовых ветках. Железный визг автомобильчиков не доставал до окон кафе. Шатков взял себе жидкий, мутного рыжеватого цвета кофе, один бутерброд, барменша – разбитная бабенка с короткой белобрысой стрижкой – так остро глянула на него, что Шатков невольно стушевался и добавил к заказу бокал коктейля под названием «Артистический венок» – ужасно дорогого и ужасно невкусного, лучше бы барменша выдала ему пятьдесят граммов коньяка и пятьдесят граммов ликера, все в отдельности, отдельно одно и отдельно другое, чем это пойло. Он сел за столик, стоящий у окна.
Барменша покосилась на Шаткова из-за стойки и включила музыку – трогательно-сладкую, щемящую, заставляющую печалиться. Включив магнитофон, барменша водрузила на стойку полные белые руки и с интересом начала разглядывать Шаткова.
«Может, она меня с кем-нибудь путает? – устало подумал Шатков, отпил немного из бокала, занюхал коктейль бутербродом, поднял ободранный большой палец, показал барменше – сделал он это специально. – Но где же Игорь Кононенко? И где мне ночевать? У барменши?»
Он посмотрел на стойку. Барменша перестала его разгадывать, она теперь мыла стаканы и, как это часто показывают в западных фильмах, протирала их полотенцем, высоко подняв над головой, – проверяла их на свет. Только полотенце было такое, что Западу неведомо – украинский рушник с красно-черными петухами и серым замызганным полотнищем. Шатков невольно улыбнулся.
В кафе влетела стайка девчонок – похоже, школьниц. Школьницы бросили несколько зорких оценивающих взглядов по сторонам, за Шаткова не зацепились, взяли себе то же, что и он: коктейль «Артистический венок».
«Однако, – отметил он, – это как в газете, где передовая начинается со славного слова „Однако“… Однако у девчушек деньги водятся. Откуда? Папы дают? Мамы? Не смешите общество, господин Шатков, девочки сами зарабатывают их – спят со взрослыми дядями. За карбованцы, за доллары. Вот тебе и „однако“», – Шатков усмехнулся, откусил кусок бутерброда. С чем был бутерброд – то ли с рыбой, то ли с ветчиной, то ли с колбасой – не разобрал. Такой это был бутерброд.
В кафе появилась новая посетительница – девушка, тоненькая, как свечка, глазастая, с каштановым хвостом волос, перетянутым цветной лентой.
«Путана», – отметил Шатков.
Эта девушка, в отличие от школьниц, зацепилась за него взглядом и села за столик неподалеку. В городе наступило бессезонье, клиентов не хватало, путаны простаивали, поэтому на безрыбье и рак был рыбой.
«Чудо-юдо-рыба-рак, – вздохнул Шатков, – хлоп по пузу просто так! И что только в голову не лезет? Ерунда какая-то, пустота, тьфу! Выход надо искать, выход! Где Кононенко, куда он подевался, что с ним произошло?»
Путана оглядела Шаткова поподробнее и поскучнела – не клиент, – отвернулась от него и нервно стукнула длинными острыми ногтями по пластиковому столу, впилась глазами в дверь, где показались двое широколицых хмельных молодцов, расцвела в радостной улыбке: вот они, клиенты!
«Готова сразу под двоих лечь», – продолжал свои наблюдения Шатков.
Появилась еще одна путана – широкая в кости, веселой хохлацкой породы, с сочными свежими губами, что-то жующая – то ли резинку, то ли конфету, с томным взглядом и манерами представительницы высшего света, также заняла отдельный столик.
«Если Кононенко не возникнет на горизонте, то придется выбирать одну из путан и ночевать у нее. Другого выхода нет…»