Помор

— Сай! — Повернувшись к Фёдору, он объяснил: — Это помощник мой, Сайлас Монаган. Проходимец, каких мало, но штурман отменный.

— Тебя-то как звать-величать?

— Я — Вэнкаутер Фокс, капитан и владелец этой лоханки, — важно сказал толстяк-здоровяк. — Ещё вопросы есть?

— Будут, — пообещал Чуга. — Потом.

— О’кей, парень, — ухмыльнулся шкипер. — Ты мне нравишься! Сайлас! Якорь тебе в глотку…

— Тут я, Вэн, — перегнулся через перила длинный как жердь Монаган, узкоплечий и тонкошеий. Острое лицо и хрящеватый нос помощника лишь подчеркивали общую худобу. Близко посаженные зелёные глаза Сайласа светились недобрым огоньком.

Оглядев Фёдора, он сказал:

— Не понимаю, мастер, зачем нам ещё один матрос? Деньги девать больше некуда?

— Поговори мне ещё… — проворчал Фокс. Повернувшись к Фёдору, капитан резко спросил: — Пьёшь?

— Что? — спокойно поинтересовался помор.

— Водку! Виски! Джин!

— В рот не беру.

— Слыхал, Сайлас? Где Айкен?

— Отсыпается…

— Скажи Мануэлю, пускай выволакивает этого пьянчугу и скатывает на причал. Пинков надаю лично!

Монаган хмуро кивнул и пропал из поля зрения.

— Мануэль Бака — это наш боцман, — сказал Вэнкаутер. — В паре штатов его разыскивают за убийства, так что лучше с ним не задирайся, понял? А то знаю я вас, русских…

Вскоре показалась удалая тройка — уже знакомый Чуге Сайлас и плотный человек с чёрными усами, смуглый и темноглазый, видать тот самый Мануэль Бака, вели, вернее сказать, тащили третьего — нескладного и лохматого, с большими ногами и руками, в рваной матросской робе.

По трапу ведомый спустился сам, пару раз споткнувшись, но каким-то чудом удержав равновесие. Пошатываясь, он устремил мутный взор на шкипера и промычал:

— З-звали?

— Погуляй, Айкен, — ласково сказал шкипер и сунул ему целковый, — погуляй.

Обрадованный неожиданной добротой, матрос тут же устремился в город, на поиски ближайшего трактира.

— Занимаешь его место, — распорядился Фокс, — и ждёшь отплытия.

— Да, сэр, — пробасил Фёдор, ступая на трап.

На палубе его ждал Бака. Боцман щеголял в просторной тужурке и коротких, широких штанах. Волосатые ноги его были обуты в самодельные туфли, плетённые из кожаных ремешков, — очень удобные в штормящем море, когда волны, бывает, и палубу окатывают. Такая обувка не скользит.

— Пошли, — буркнул Мануэль, теребя сразу оба символа боцманской власти — посеребренную дудку, свешивавшуюся с немытой шеи на цепочке, и плётку-линёк с железками-утяжелениями для пущей убойности.

— Пошли, — согласился Чуга.

Боцман отвёл новичка в сырой, вонючий кубрик и молча удалился, многозначительно вертя линьком.

В кубрике было грязно и душно, на нижней койке сидели два матроса и резались в карты. Ещё двое дремали на верхних местах. Лежбище для пятого обнаружилось возле пыльного иллюминатора — продавленная плетёная койка, которую по утрам полагалось сворачивать и подвешивать к переборке. Конечно, не кровать с балдахином, но на «Гридне» Фёдор и вовсе в гамаке-«авоське» спал.

Грязь и вонь отозвались в Чуге воспоминанием об Олёне. Для неё чистота и порядок были символами веры, она постоянно мыла, чистила, скребла, стирала, тёрла, подметала…

Не здороваясь, Фёдор с трудом раздраил иллюминатор.

— Ты чего делаешь? — раздражённо повернулись картёжники.

— Проветриваю помещение, — коротко ответствовал помор и осмотрелся. — Развели срач…

— Ты кто такой, а? — С верхней полки спрыгнул мускулистый детина с волосами, выгоревшими добела. — Или жить устал?

Детина лениво почесал мощную шею, и в руке его возник, будто из воздуха, длинный и тонкий кинжал — «арканзасская зубочистка».

Такие, случается, носят в потайных ножнах на спине, подвешивая шнурком к шее.

— Как звать? — спросил Чуга хладнокровно.

— Коттон Тэй, — осклабился детина, поигрывая кинжалом.

— А я — Фёдор. По-вашему если — Теодор. Так вот, Котт, или как там тебя… Сейчас ты спрятать… спрячешь свою ковырялку — и бегом за шваброй.

— А если не сбегаю? — промурлыкал Коттон.

Помор не стал тратить слова на объяснения — молниеносным движением перехватив руку с кинжалом, он заломил её, отбирая «зубочистку», и так крутанул Тэя, что того пронесло по всему кубрику и крепко приложило к трапу.

Не глядя на распластанного детину, Чуга показал пальцем на другого «отдыхающего», с интересом следившего за развитием событий с верхней койки.

— Ведро принести с водой, — велел помор. — Ополоснуть не забудь. Вам тоже зря не сидеть, — перевёл он взгляд на картежников. — Искать тряпки.

Матрос, занимавший место наверху, задумчиво почесал широкую грудину, размалёванную русалками, достал из-под матраца свинчатку и мягко спрыгнул на заплёванный пол. Оба картежника одинаково ощерились, вооружаясь кастетами.

…В следующую секунду шкипер со своим помощником наблюдали забавную сцену — сначала четверо матросов, с придушенными воплями, были по очереди вышвырнуты на палубу, а потом по ступенькам поднялся Чуга — могучий, равнодушный, холодный — и спокойно повторил приказ:

— Швабра. Ведро. Тряпки.

Капитан тихонько захихикал, качая головой, и сказал в сторону Мануэля, словно размышляя:

— Может, мне и боцмана послать следом за Айкеном? Этого русского хватит, чтобы заменить обоих!

Сайлас Монаган кисло улыбнулся, а боцман сжал рукою свою дудку, словно опасаясь, что её вот-вот отнимут. Костяшки его пальцев побелели.

Половины часа хватило, чтобы навести порядок в кубрике, — пол сиял белым деревом, иллюминатор, протёртый до невидимости, пускал «солнечные зайчики» на чистые одеяла, а медный штормовой фонарь под потолком горел надраенным металлом ярче, чем в те редкие моменты, когда его зажигали.

Матросы и сами поразились перемене. Они стояли в проходе, неуверенно переминаясь, поглядывая то друг на друга, то на помора.

— Вот так живут люди, — веско сказал Чуга. — Запомнить? И чтоб больше не путать кубрик со свинарником.

Он оглядел их всех — здоровенного Коттона Тэя; худого, но жилистого Эфроима Таггарта; кряжистого и кривоногого, схожего с крабом Табата Стовела; долговязого Хэта Монагана — то ли брата, то ли свата Сайласа. Нормальные, в общем-то, парни. Не без мути в головах, конечно, так ведь все такие. Цельные да ладные натуры, где вы? Ау!

— И последнее, — сказал Фёдор, усаживаясь на тяжёлую табуретку, принайтованную[11] к полу. — В мешке у меня тёплая одежда, денег там нет. Замечу, что лазал кто, — руки повыдёргиваю.

Матросы ему поверили.

Двумя часами позже Чугу привлёк шум на пристани. Холодное безразличие, поселившееся в нём с похорон Олёны, мешало позывам божьего мира найти отклик в душе, но остатки былого любопытства живы были — надо ж кругом-то посматривать, для здоровья полезно. Помор поднялся на палубу. Трюм был полон, грузчики, получив свои медяки, удалились шумной ватагой. Прибыли пассажиры.

На причале стояла пролётка, двое — белый мужчина в мягкой фланелевой рубашке, в потёртых «ливайсах»,[12] которые неплохо сочетались с ношеным сюртуком, и настоящий негр в коротких, не по росту, штанах и кургузой курточке — выгружали кожаные саквояжи и шляпные коробки, а по трапу поднималась молодая девушка в модном платье из джерси. Оно весьма выгодно облегало девичью грудь, подчёркивало крутизну бёдер и узину талии. Девушка шла уверенно, без ойканья, изящно придерживая подол. Когда она повернула голову в капоре и посмотрела в сторону Фёдора, Чуга увидел прелестное личико девочки-ангелочка, обрамлённое локонами приятного каштанового оттенка.

Встретившись с твёрдым взглядом помора, голубые глаза пассажирки расширились, словно дивясь увиденному. Пухленькие губки девушки приоткрылись — вот-вот с них сорвётся слово, но нет, длинные трепещущие ресницы опустились, пригашивая синие огонёчки.

11

Прикрученную. От слова «найтов» — связка, скрепа.

12

Вообще-то, официально джинсы фирмы «Levi’s» берут начало с 1873 года, но предприимчивый Леви Страус шил штаны из ткани «деним», по крайней мере, с 1853-го.