Нигилисты

Он был поэтом внутри своего твердого тела. В школе писал стихи о любви: «Волосы растрепаны, скомкана постель, В уголке украшена мишурою ель, Мандарины в вазочке, сладко на губах, Мы с тобой на палевых облаках…» Девчонкам нравилось. Гольян отдавал должное тонкой иронии слова «палевый», убежденный, что поэт намекал на палево интимной ситуации; не понимал, глупый, лиризма как состояния души и не разбирался в тонкостях цветовой гаммы золотящихся облаков. А потом и Илья потерял язык изысканного восприятия. Возможно, оттого, что его в большом спорте били по голове кулаками и голеностопами. А может, изросся.

Вся эта переписка, конечно, в никуда, но… Но стало легко дышать! Впервые за последние дни. Вроде бы у него появилось азартное дело.

Лишь бы не мужик сидел там – за улыбкой. Не может быть, чтобы он так писал гад. Письмо пахло женщиной.

Он хотел, чтобы это было правдой. Ливия. Пески. Загадочный офицер NASA, выполняющий какую-то таинственную миссию в этих песках. Бомбы и тот страх, который стоит в ее глазах там – под бомбами и выстрелами загадочных повстанцев.

Воюют ли там сейчас? Там везде воюют…

И эти глаза здесь – чистые, небесные… Чемодан с деньгами.

На снимках он был представлен во всей красе – огромный кейс, скорее именно чемодан из серебристого с желтизной металла. С ребрами жесткости по бокам, с обводами створок из нержавейки и с защелкивающимися замками. Пачки с бледно-зелеными купюрами были уложены до самого его верха…

Головокружительным приключением, каких не бывает в жизни, могло обернуться это письмо. Могло, но, увы, не обернется. Где он, и где эта Сирия, и эти жемчугом сияющие зубы за пунцовыми губами.

Но тем не менее!..

– Ах, Светка! Проворонила восемьсот штук баксов. Ешь теперь свои макароны. А мы с Самантой будем сидеть в шезлонгах, держать ноги в тазиках с шампанским и смотреть на розовых фламинго.

Пальцами в тазике можно шевелить, поднимая вихри кисло-сладких пузырьков. Фламинго будут изящно и долго стоять то на одной ноге, то на другой. Розовые на лазурном.

А то могут встать и на обе ноги сразу, глядя на них с Самантой и улыбаясь по-фламингски.

А сами – то розовые, то коралловые, то пурпурно-красные.

Милые затейливые со своими батманами тонких ног животные класса птицы.

И еще будут белые рифы атолла, и в кольце их голубая или какая-нибудь другая цветная берилловая вода.

Яркая елочная мишура, красные, синие и золотые огни пролетали-мелькали у него перед глазами.

Мы любим сказки. Почему их не любить?

…Вечер Илья опять провел у Кирилла Рыбкина, потому что у него в квартире было пусто до гулкости. Резонировали пустые шкафы, опорожненные Светкой. Кто бы мог предположить, что они так густо будут отдаваться гулом даже от обычных шагов?

– Я спортом решил заняться, – сообщил вскользь, между прочим, хмурясь и рассматривая все те же снимки «ню» Гольян. Он делал вид, что все время работает. А, возможно, так ему и казалось, или так и было. Работа не всегда выражается в результате, она может ограничиваться процессом.

– Брось ты их, – не обращая внимания на «спорт» отозвался Илья. – Что их тереть глазами, если они все на одно лицо?

– Лицо, может, одно, – все так же глубокомысленно тянул Гольян, не отрывая вдохновенного взора от фотографий, точно изучал святое писание, – а кое-что другое – разное. Эта разность все и решает.

«Зря я так – про Саддама Хусейна, – думал тем временем Илья, – теперь она поймет, что я ей не верю. Не напишет больше…»

– Эта что – «на одно лицо»? – Кирилл протянул на всю руку Илье один из снимков. Твердо, чтобы Неверующий Фома-Илья с наскока расшиб голову об эту стену правды.

На фото первым планом была ожидаемая голая задница очередной модели.

Сама по себе она была вполне законченным замечательным произведением. Но чем отличалась от других и в чем художественный подвиг автора – это было не ясно. Разве что в этом алом не то цветке, не то бантике, подвязанном чуть выше коленного сгиба левой ноги.

– Красиво, – неопределенно буркнул Илья.

«Хорошо хотя бы то, что написал ей, что она красивая! Если девушка того стоит, обязательно отзовется».

– Красиво в бане, – наставительно и неопределенно заявил Гольян, не подозревая о дополнительных размышлениях друга. – Там голых много и они сочетаются с мрамором и оцинкованными тазиками. Это сочетание родит отношение. Отношение формирует внутренний эстетический ноумен, который вызывает у субъекта определенное ощущение и представление, в том числе обозначенное как красота. Красота – это гармония. Гармония предполагает взаимное дополнение деталей, их взаимодействие … А здесь индивидуальный портрет. Здесь скорее – изящество. Изящно.

Илья вновь покосился на «портрет» и ничего не сказал, пусть будет «изящно». Отметил только, что Гольян насобачился плести кружева, говорит толково, а главное ловко. Но делает все же какую-то дрянь. На уровне искусства, конечно. Что до гармонии, так разве женский зад не несет в себе деталей? Даже самый общий его вид?.. И им нужно сочетаться, иначе это будет черте что, а не зад. Гротеск и кусок мяса…

– А спорт тебе зачем?

– Пить хочу бросить.

– Это полезно. Только сразу большие гири не поднимай. Мошонку раздует… Ладно, твори. А вообще, тебе псевдоним нужно взять.

– Думаешь?

– Ну что это – фотохудожник Кирилл Рыбкин?

– А что? Рыбкин не годится?

– Годится. Для «Мурзилки». А ты вон куда рванул.

– Серьезно советуешь?

– Без этого никуда. Возьми – Анри Гальян. Красиво… эээ…изящно, и созвучно.

– Балбес. Правильно Светка тебе говорила…

– Да идите вы со Светкой вместе. Я тебе дело советую. В нос только произноси Анри Гальян. Сойдешь за хорошего француза.

У дверей, под щелчок замка, мелькнуло: «Прав Гольян – отношение рождает… Как там? Что там оно рождает?.. Не напиши она – «мой дорогой», разве так бы я смотрел на ее снимки? На ее лицо? И наоборот, если бы не было этого лица, чего стоило бы «мой дорогой»?

…Раздеваясь перед сном, он не удержался и заглянул в почту. Пусто. Ну, конечно! Изгадил своими усмешечками тайну.

4

Утром письмо было на месте. То есть оно пришло, наверное, ночью, но обнаружил его Илья только утром. И то не сразу.

Опять бегал спозаранку по парку с чужими собаками, которые, похоже, ждали исключительно его, и, как только он появлялся, бросали свои дела с задиранием ног и, кувыркаясь в снегу, выбегали на дорожку. Опять замерзшие женщины выкрикивали свое «…ты же хороший мальчик!», видимо не имея, кому это можно крикнуть дома, и опять на дальней дорожке стояла та хворостина в длинном пальто и делала вид, что не наблюдает за ним.

Может, наконец, явились кровники, родственники Исмаила, которые обещали Илье, что «он жить не будет, если Исмаил жить не будет…» Будто он его специально покалечил. Да и не в этом дело. Чего ходить кругами? Зачем этот длинный? Досье на него собирает?.. Давно бы мог подкараулить в темном закоулке и застрелить.

Здесь что-то другое.

Спи спокойно, Исмаил, в коме или там, куда ты из нее вышел, где мы встретимся уже иные и будем пить вино, чачу, водку и прочее, способствующее откровенной философской беседе. Чай.

Илья двинулся к сомнительному соглядатаю. Тот закрутил головой, точно искал кого-то или звал на помощь. Загорелись оранжевым огнем его очки в фонарном свете, и, показалось, ощерились синие зубы на темном лице.

– Ты что здесь трешься, мужик? – Спросил Илья под самую шляпу.

Странно, теперь подозрительный незнакомец был меньше ростом. В прошлый раз Илья намерил не меньше 2.20, а этот – чуть выше его самого, под два метра. Может, у него вчера были сапоги на каблуках? Или это не он? Но узкий такой же.

– Я знать вас не мог. Мы встретиться излишне не могли.

Может, правда, другой?.. А пальто? А очки!

– А что здесь делаете? – Илья непроизвольно перешел на неопределенное «вы». Собственно, ему какое дело, до того, кто и что здесь делает? Мент он что ли? Но вырвалось – «естественное возникшее в мозгу», – как сказал бы этот хлыщ, исходя из его манеры речи.