Моя душа темнеет

Там, наверху, Ладу ждали руины, давно разрушенная древняя крепость. Она дразнила ее, проступая сквозь туман, и Лада шла на ее зов, не до конца понимая, что с ней происходит.

Он должна была до нее добраться.

Лада спустилась в неглубокий овраг, затем тропинка вела резко вверх к каменистой вершине. Ноги скользили, и девочка, тяжело дыша, прижималась лицом к скале. Она заметила вбитые в камень заржавевшие остатки колышков, которые когда-то давно держали мост. Лада схватилась за один, потом за другой и, наконец, перелезла через полуразрушенную стену крепости.

Она прошлась по фундаменту, осколки кирпичей и крошки известкового раствора впивались в ее стопы. В тех местах, где стена упала, не оставалось ничего, кроме каменной платформы, свисающей над открытым пространством. Ее сердце восторженно забилось, когда она посмотрела вниз на Арджеш, теперь похожий на крошечный ручеек, и на деревню, домики которой казались отсюда камушками. Солнечный свет позолотил гребень горного хребта напротив и упал прямо на нее. Он превращал пылинки в воздухе в золото, а туман – в сверкающие радугой капли. Колосовидный пурпурный цветок, растущий на старом фундаменте, привлек ее взгляд. Она сорвала его, подняла к свету и прижала к щеке.

Ее охватил восторг, понимание того, что это мгновение, эта гора, это солнце созданы для нее. Что-то подобное, то же ликование, и жжение, и легкость в груди она ощущала, когда отец был ею доволен. Но сегодняшнее чувство было новым, более сильным и безграничным. Валахия – ее земля, ее мать – приветствовала ее. Вот, наверное, какое ощущение должна была дарить церковь. В церковных стенах она никогда не ощущала ничего божественного, но на этой вершине, на этом просторе, она ощутила мир, осмысленность бытия и свое предназначение. Это была слава Божья.

Это была Валахия.

Ее земля.

Когда солнце почти пересекло ущелье и готовилось уйти за гору, Лада начала спускаться обратно. Путь вниз оказался тяжелее, чем подъем, ноги чувствовали себя менее уверенно, а цель уже не была такой манящей.

Войдя в деревню, со стертыми ногами и умирающая с голоду, она получила сильный нагоняй от обезумевшей от волнения няни. Раду хмурился и говорил, что теперь весь день насмарку, и даже Богдан дулся на нее за то, что она не взяла его с собой.

Но ей до них не было никакого дела. Ей не терпелось рассказать отцу, что она почувствовала на вершине горы, как ее мать Валахия обняла ее и наполнила светом и теплом. Чувства переполняли ее, и она знала, что отец ее поймет. Знала, что он будет ею гордиться.

Но он даже не заметил ее отсутствия, а за ужином сидел хмурый и жаловался на головную боль. Лада спрятала под стол цветок, который носила с собой весь день. Позднее в тот же вечер она вложила его в книжечку про святых, которую няня взяла для нее в дорогу, рядом с веткой вечнозеленого дерева.

На следующий день отец отбыл куда-то по делам.

И все же это лето было лучшим в жизни Лады. С отъездом отца отчаянное желание ему угодить покинуло ее. Она плескалась в реке с Богданом и Раду, карабкалась по скалам и забиралась на деревья, дразнила деревенских детишек, и они дразнили ее в ответ. Они с Богданом создали тайный язык, примитивную версию их родного наречия, смешав латынь, венгерский и саксонский. Когда Раду просился с ними поиграть, он отвечали ему на своем искаженном, замысловатом языке. Он часто плакал от досады, но это лишь служило доказательством того, что они правильно сделали, не приняв такого капризного малыша в свою игру.

Как-то раз, взобравшись на склон горы, Богдан объявил, что намерен жениться на Ладе.

– Зачем нам жениться? – спросила Лада.

– Потому что с остальными девчонками скучно. Я ненавижу девчонок. Всех, кроме тебя.

Лада уже понимала, смутно и со страхом, что ее будущее так или иначе связано с замужеством. Ее мама уже давно вернулась в Молдавию (или сбежала туда, в зависимости от того, какие слухи приходилось слышать Ладе), и рядом не было никого, у кого она могла бы об этом спросить. Даже няня только цокала языком и говорила: Довлеет дневи злоба его, из чего Лада заключила, что брак – это зло.

Порой она представляла себе темный силуэт у алтарного камня. Стоит взять его за руку и он возьмет от нее все, что ему нужно. Она загоралась ненавистью при одной мысли об этом человеке, который только и ждет, чтобы заставить ее ползать.

Но это был Богдан. Она подумала, что если и выйдет за кого-нибудь замуж, то за него.

– Хорошо. Но только если мы договоримся, что я всегда буду главной.

Богдан рассмеялся.

– А разве сейчас это не так?

Резко толкнув Богдана в плечо, Лада поспешно стерла из памяти видение о темной фигуре у алтаря. Здесь, на этой горе, все было идеально.

– Мы поженимся прямо сейчас.

– Как?

– Дай мне руку.

Он повиновался и зашипел от боли, когда она провела по его ладони кинжалом. То же самое она проделала и со своей рукой, потом быстро схватила его ладонь и прижала к своей. Теплая влага смешалась между их маленькими, грязными ладошками.

– На этой горе, с моей матерью Валахией в качестве свидетельницы, я становлюсь женой Богдана отныне и навсегда.

Он ухмыльнулся, и его большие уши покраснели в лучах заходящего солнца.

– На этой горе, с матерью Лады, глядящей на нас из деревьев и камней в качестве свидетельницы, я женюсь на Ладе отныне и навсегда.

Она плотнее сжала его руку.

– И я главная.

– И ты главная. – Они разжали ладони, и Богдан сел на землю, озадаченно и разочарованно нахмурившись.

– И что теперь?

– Откуда мне знать? Я еще никогда не выходила замуж.

– Нам надо поцеловаться.

Равнодушно пожав плечами, Лада приблизила свои губы к губам Богдана. Прикоснувшись к ним, она почувствовала, что его губы мягкие, сухие и теплые, а черты лица на таком близком расстоянии размылись, и он стал выглядеть так, будто у него три глаза. Она рассмеялась, и он тоже. Остаток дня они провели, прижимаясь нос к носу и рассказывая друг другу, как ужасно они выглядели с одним глазом, или с тремя, и описывая все остальные трюки их зрения.

Они больше никогда не говорили о своем браке, но прошло несколько недель, прежде чем их ладони зажили.

После бесконечной череды солнечно-зеленых дней, они наконец вернулись в Тырговиште. Но ощущения, что они вернулись домой, у них не было. Лада тосковала по тому, что оставила в путешествии. Когда-нибудь она вернется на Арджеш, заново отстроит крепость на горе и станет жить в ней с отцом и Богданом. Может быть, даже и с Раду.

Там будет лучше, чем в Тырговиште. Где угодно будет лучше, чем в Тырговиште.

6

1447 год. Тырговиште, Валахия

Раду, все еще не слишком рослый в свои одиннадцать, ударил по заледеневшей снежной корке. Он замерз, устал и злился. Проносясь мимо него, Лада и Богдан радостно вскрикивали; старый металлический щит с трудом выдерживал их двоих. Они подпрыгивали на кочках холма и останавливались только на берегу реки. Потом поднимались оттуда целую вечность, волоча за собой тяжелый краденый щит. Раду разок попытался помочь им затащить его, но они на него даже не взглянули.

Лада и Богдан втаскивали щит обратно на холм, собираясь скатиться еще раз, и болтали на своем тайном языке. На языке, который, как они думали, Раду не понимает.

– Только взгляни на него, – рассмеялся Богдан. Его дурацкие оттопыренные уши побагровели от холода. – По-моему, он сейчас заплачет.

– Он всегда плачет, – ответила Лада, даже не потрудившись посмотреть на Раду.

От этих слов в глазах у Раду закололо от слез. Он ненавидел Богдана. Не будь здесь этого болвана, Лада бы каталась с холма вместе с Раду. И с Раду делилась бы своими секретами.

Он пошел прочь через сугробы. Солнце отражалось от снега и слепило глаза. Если они заметят его слезы, он скажет, что это от света. Но они все поймут. У берега река замерзла – насколько он видел вдаль, всюду был лед. Неподалеку играли дети, его ровесники. Он пошел в их сторону, стараясь делать вид, что направляется куда-то по своим делам.