Страница 5 из 28
Во всех глазах зрителей (слушателей уже не было), читался скрытый или смешанный с притворным или искренним удивлением смех и только немолодой худой художник, неоднократно сам читавший лекции об «Inventa Nova»[7], терпеливо, с благоговением давал разъяснения наивным, миловидным дамам, неизвестно как попавшим сюда…
Были здесь и наши знакомые: Извольский, Кэт и Шауб и с ними довольно полная, модно одетая дама; они все, по-видимому, пришли из снобизма, хотя полная дама, писательница Несветская[8], уверяла, что ей хотелось посмотреть на этого футуриста и вывести его потом в романе…
— Для меня ясно только одно, что пресловутое «искусство шумов» удалось, как нельзя более привилось за сегодняшний вечер; это слышно и видно по настроению публики и даже «литературы», — говорила Кэт Несветской.
— Ах, милая, уедем-ка лучше отсюда, хоть спать вовремя ляжем.
— Лучше досидим до конца, а после прямо в кабаре «Заблудшей овцы»[9]. Наверное, все там соберутся, — предлагал Извольский.
— Я согласна уже по одному тому, что за мной приедет муж и я должна волей-неволей быть здесь до конца, — ответила Кэт.
Оставшиеся до конца лекции полчаса публика вела себя так, как будто действительно что-то поняла в «искусстве шумов» и старалась перекричать лектора, надрывавшегося в декламировании чего-то не похожего ни на стихи, ни на прозу. Но все кончилось, умолк он, утомилась публика и бледные юноши и растрепанные в пестрых кофтах девицы спускались по лестнице, толпясь у другой диковинки, — местного поэта саженного роста[10], в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице.
— Вот этот надоел мне: воплощение наглости и неумной при этом, — говорила Кэт Шаубу почти громко, указывая глазами на «первого в мире» футуриста[11].
— Зачем только вы всюду ходите, Екатерина Сергеевна? Ведь это утомляет, раздражает и иногда просто убивает веру в красоту жизни, — серьезно до искренности спрашивал ее Шауб.
— Затем, что это все и составляет нашу жизнь; если это не красота, значит, уродство; и значит, жизнь наша уродлива. Не ходить же от нее? Надо жить вместе с нею и не обязательно уродливые формы переживать таковыми. Во мне они могут претворяться в прекрасные искания или в лучшее, найденное уже. Но дух современной жизни со мной, так же, как и сама жизнь во мне. Знаете, у Кузмина сказано: «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни»[12]. И вот и во мне он есть и, вероятно, поэтому я иду слушать и этого крикливого поэта, не из любопытства, как вы.
— А вы хотите сказать, что мы все из любопытства пришли сюда? — обиделся Извольский.
— Я не сказала «все».
— Екатерина Сергеевна имеет в виду меня, — вмешался Шауб, — но не угадала причины моего прихода.
— Наконец-то добрался до вас!
И к ним, совсем одетым, стоявшим у вешалки, подходил Баратов, оживленный, с блестящими глазами, довольный, что не был с этой расходившейся теперь толпой, с людьми столь знакомыми, с вывернутыми мыслями и опустошенными душами…
— А мы не отпустим с вами Кэт! Едемте все в «Заблудшую овцу», — громко заговорила Несветская, — и вы с нами, Владимир Николаевич?
— Что же, я согласен, а то еще дольше не увижу своей жены: мы нынче третий день не видимся; вот я и приезжаю, как поклонник, к разъезду, чтобы проводить, — шутил Баратов.
В подвале «Заблудшей овцы» было, несмотря на довольно ранний час для сборищ этого клуба, много народа, поспешившего сюда, предвидя интересный вечер и возможность увидеть самого Фоскати[13]; были здесь завсегдатаи: свои люди, учредители и поощрители кабаре, человек десять молодежи, поэтов, приехавших сюда прямо с лекции, было и несколько посторонних.
Низкие своды подвала и стены, расписанные яркими до ядовитости «цветами зла» и мистическими орнаментами, сразу согрели, сблизили людей и все смотрели друг на друга, как на друзей, объединенных любовью к искусству, к «Заблудшей овце», к красноватому свету, освещавшему обе комнаты и к художнику, так причудливо разукрасившему их.
С. Животовский. Вновь открытое кабаре «Бродячей собаки» в Петербурге (1912).
А на самом деле, ничего этого не было. Искусство у них всех было разное и не у всех была любовь, а выйдя за маленькую некрашеную дверь, забывали и художника и «Овцу» до другой такой ночи. И не будет в их памяти и вот тех стихов, что читает на эстраде поэт с обморочным лицом, закатив глаза. Не читает, а поет чуть не по-церковному. Слушается и слышится только напевность[14], а что он прочел, разве это будут помнить завтра? Нет. И не надо: сегодняшняя ночь была его и довольно. Его поэза жила целую ночь, о долгом или о вечном ведь думали только в искусстве отжившем — в «пассеизме», об этом говорил сегодня на лекции и Фоскати…
На длинной скамье, покрытой красным сукном, поодаль от остальных, сидели Екатерина Сергеевна, Шауб и юноша лет восемнадцати, весь надломленный, будто согнутый пополам, с давно переставшими искать глазами и тусклым голосом, повторявший не то для себя, не то для своих собеседников, по крайней мере, в десятый раз:
— «Я жду неслышанных слов», — повторила Кэт. — Они должны быть прекрасными, поэтому вы их ждете, Олег[15]?
— Да, острых, нетронутых слов, — ответил мальчик, не сводя с нее глаз, тем же голосом. — Их скажет чужая любовница, но она уже моя…
— Это пошло и претенциозно. Зачем слушать? — на ухо Екатерине Сергеевне говорил Борис Николаевич.
— Нет, это другое, а не пошлость. Потом я вам объясню… Я тоже жду слов, но только слышанных и не раз… А то, что сейчас говорил Олег, понятно. Пусть он повторит, а вы слушайте и смотрите в ту комнату.
Там, на крохотной эстраде, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с онемевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, то снова отдалял друг от друга… Стройный студент уже дерзко смотрел на свою даму, забыв, что это танец, звал ее взглядом и спрашивал: «Будешь ли моей?» А тягучая музыка опять приближала их и руки ее отвечали: «Твоя, может быть…»
— И у Олега в душе сейчас «танго»[16]. Вот оно: «к ним путь сам укажу» и мечта о чужой любовнице, вот эти па воплощают ее, — словно поясняла Кэт.
Оборвался танец и кто-то стал просить петь; теперь чуть слышно доносилось к ним: «Я ехала домой…»
Они откинулись к стене и пили красное вино.
Несветская, Баратов, Извольский и еще какие-то чужие и знакомые люди шумно перешли в эту же комнату.
Шауб пожал руку Кэт, будто прощаясь с тишиной.
— Ну, когда начинается цыганщина, это совсем невмоготу, — говорила Несветская и ждала сочувствия своему возмущению.
— Да, марка невысокая, — подхватил Извольский, наливая в стакан шампанское из бутылки с желтым этикетом.
— Это ужасно, из подвала искусства делают какой-то кафе-шантан. Эти пошлые песни… — волновался молодой человек с громадной, в виде сердца, мушкой у губы.
— А танго, вот такое, это тоже искусство? — зло спросил Баратов.
7
…немолодой худой художник неоднократно сам читавший лекции об «Inventa Nova» — Вероятно, военный врач, художник, музыкант, теоретик авангарда Н. И. Кульбин (1868–1917), участник многочисленных диспутов и один из организаторов визита Маринетти. «Inventa Nova» — «Новые открытия, изобретения» (лат.).
8
…писательница Несветская — Поэтесса, прозаик Е. А. Нагродская (1866–1930), автор ряда нашумевших романов, фактическая издательница Петроградских вечеров и приятельница Т. Краснопольской. После революции жила в эмиграции во Франции. Ее «салон» описан ниже в гл. V.
9
…кабаре «Заблудшей овцы» — т. е. «Бродячая собака».
10
…местного поэта саженного роста, в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице — карикатурное изображение В. В. Маяковского.
11
…«первого в мире» футуриста — Намек на постановку трагедии Маяковского Владимир Маяковский в петербургском Луна-парке в декабре 1913 г.; наряду с оперой А. Крученых и М. Матюшина Победа над солнцем анонсировалась как «Первые в мире постановки футуристов театра».
12
«Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни» — Финальная фраза повести М. Кузмина Покойница в доме (1912, опубл. 1914).
13
…возможность увидеть самого Фоскати — Чествование Маринетти в «Бродчей собаке» продолжалось с 1 по 5 февраля, см. об этом: Лившиц Б. Полутораглазый стрелец: Стихотворения. Переводы. Воспоминания. М., 1989. С. 488–490, с. 687 (воспоминания Б. Пронина); Форнаро Э. «Белые ночи» Филиппо Томмазо Маринетти // Studia Culturae. Вып. 14: Terra Italia. СПб., 2012. С. 155–156 (воспоминания Б. Пронина).
14
…поэт с обморочным лицом… не читает, а поет… слушается и слышится только напевность — Возможно, этот фрагмент призван изобразить О. Э. Мандельштама и его характерную манеру чтения. Сходное предположение ранее было бегло выдвинуто А. Парнисом и Р. Тименчиком (Парнис А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1983. Л., 1985. С. 225–226).
15
…юноша лет восемнадцати, весь надломленный… Олег — Возможно, поэт, прозаик и мемуарист Рюрик Ивнев (М. И. Ковалев, 1891–1981).
16
Там, на крохотной эстраде… «танго» — Моднейший танец предвоенного Петербурга и в особенности «Бродячей собаки». Ср. в указанных выше воспоминаниях Б. Лившица о пребывании в «Собаке» Маринетти:
«Достаточно было кому-либо, подойдя к роялю, взять несколько тягучих аккордов, возвещавших неизбежное в том сезоне танго, чтобы Маринетти, сразу стряхнув с себя сонливость, разразился громовой речью.
За десять дней до приезда в Россию он выпустил манифест „Долой танго и Парсифаля!“ и теперь цитировал из него на память наиболее хлесткие места.
— Обладать женщиной — не значит тереться об нее, а проникать телом в тело! — грозно выкрикивал он.
— Вставлять одно колено между ляжек? Какая наивность! А что будет делать второе? — обращался он к окаменевшей паре, только собиравшейся стать в позицию.
Сраженные такими афоризмами, самые отъявленные тангисты примерзали к своим стульям» (с. 489–490).