Ничья его девочка__

Глава 1

Было очень холодно. Так холодно, что у меня зуб на зуб не попадал, а дырявая куртка ни черта не грела. Ужасно хотелось курить. Не просто потому что хотелось, а от голода. Иногда покуришь, тошнить начнет, и есть не так хочется. Особенно сейчас, когда со всех сторон доносились запахи праздника, и вокруг меня домашние дети жрали сладкую вату, чавкали хот-догами, шаурмами, шелестели обертками шоколадок, и мой желудок сводило болезненными спазмами, а на глаза слезы наворачивались. Нет, не от зависти. Нас напрасно завистливыми считают, не завидуем мы, все гораздо хуже – мы отнять хотим и отнимаем, если можем. Те, кто посильнее, выдирает зубами с мясом. А слабые так и шатаются от голода или дохнут. Думаете, официально озвучивают – сколькие из нас коньки отбрасывает по детдомам? Эпидемиями гриппа прикрываются, врожденными болезнями, родителями наркоманами и плохой наследственностью, пороками сердца. А мы дохнем совсем от другого, и никому до нас нет дела. Я вот не помню себя в детстве. И нет, у меня не амнезия. У меня какая-то серьезная психологическая травма, и я специально не хочу ничего вспоминать. Так говорит наша психолог, при этом забывая доложить куда надо о том, что у меня на руках синяки и губы часто разбиты. Не так с педагогами разговариваю. Хамлю, не подлизываюсь, сбегаю. За это меня можно бить в воспитательных целях. И не только меня. Нас всех. И жаловаться некому. Я как-то пригрозила, что сбегу и расскажу, что тут творится, так меня в лазарет отправили и к кровати привязали. Сказали, что сама головой о стены бьюсь и, если так продолжится, отправят в психушку. Одна уже там побывала, теперь улыбается все время и молчит. Ее, правда, больше не бьют… но я лучше битой буду.

Обернулась назад, натягивая серую пацанячью шапку на уши и всматриваясь в толпу – видать, не заметили, как я смылась. Им не до меня, там мелких куча. Вывезли убогих в центр на День города погулять и подарки от мэра получить, речь его умную послушать с песенками и плясками. Раздадут всем кулечки и под зад коленом. Что-то вроде три конфетки, три вафельки и печенька. Нате – жрите, не ревите. Подачку с барского стола… С Барского. Как в тему звучит. Захар Барский – наш мэр и по совместительству самый богатый человек в городе. Я, конечно, плохо во всем этом разбираюсь, но точно знаю, что он миллионер и его все боятся. Даже заведующая наша, Марфа Степановна, когда его имя говорит, то всегда тише, чем обычно, и всегда хвалебные оды напевает. Так что впечатление создается, что он не мэр, а сам дьявол, который за одно неверное слово утащит ее в преисподнюю. Вроде как он нашему детдому средства жертвует. Его руководству, разумеется. Степановна ж недавно дачу достроила, и сыночек ее в университет поступил. Она фотками весь свой кабинет обвесила. Гордится наворованным. Интересно, почему фотки мертвых воспитанников не вешает на долгую память?

Я на руки замерзшие подула, пытаясь отогреть, и в карманы спрятала. Нос покалывает от холода, и я точно знаю, что он сейчас красный. Да и вообще страшная я в куртке этой облезлой, джинсах на два размера больше и рожей конопатой. К Барину нашему меня точно не подпустят и на пушечный выстрел. А мне надо. Очень надо к нему. Пусть знает, что я живая, пусть больше не спит спокойно, и мне страшно становится, а вдруг этот дьявол прибьет меня потом на хрен? Кто он и кто я? Только слишком хорошо ему живется, пусть делится, пусть хоть немножко и мне даст. Чтоб я с этого ада сбежать смогла и жить где-то далеко, учиться, умной стать и тоже деньги зарабатывать. Я, может, книги писать хочу или дизайнером одежды быть. А не в училище да в общежитие. Мне сказали, что мама моя дизайнером была, а отец… у отца свой бизнес был, очень крутой бизнес, с самолетами связанный. Только никто этого не знает… я и сама не так давно узнала.

Снова по сторонам осмотрелась, на меня какая-то девка уставилась в шмотках дорогих, сотовый в руке сжимает, губы накрашены, волосы блестят под пушистой шапкой. Бесит, когда так пялятся, с жалостью и каким-то снисхождением. Типа я зверушка бездомная. Я, может, счастливее ее в тысячу раз. Не в шмотках и бабках счастье.

«А в их количестве, Назарова, запомни!»

– Че смотришь, дура лупатая?

Исподлобья на нее, и она тут же глаза отвела. Шавка трусливая. Они нас, детдомовских, всегда боятся, аура у нас такая злая, голодная. Старше мы всегда выглядим, умнее, выживать привыкли. На большой уличной сцене кто-то постучал в микрофон, по бокам площади включились большие мониторы. О, шоу начинается. Сейчас всем расскажут о процветании родного города, о достижениях, о том, сколько улиц отремонтировано, памятников покрашено. Ублюдки. Лучше б рассказали о том, сколько денег на детские дома выделяется и как там жрать нечего, и как в овсяной каше с утра личинки и черви плавают, как детей воспитатели линейками по спине и по голове бьют. Как мешками еду выносят, а нас баландами кормят и заварку трехдневную в чай кладут, она плесенью воняет. Зато у заведующей грамоты висят, награды за успехи детского дома №15. Не за ее успехи, а наши.

Снова запахло хот-догом, и у меня громко в животе заурчало. Чееерт, как же есть хочется. Даже больно становится внутри, жжет как будто. Рядом со мной баба какая-то стоит – крашеная блондинка, ребенка на руках держит, а тот шариком размахивает. Она в сапожках красных блестящих на каблуках, белом пальто, от нее духами пахнет и другой жизнью. Мне такая не светит даже во сне. Я вообще сны редко вижу, а если и вижу, мне еда снится. Много-много еды. Я ем и никак не могу наесться. Так что я не на ее сапоги и пальто смотрю, а на сумочку кожаную, чуть расстегнутую сбоку так, что краешек кошелька выглядывает. Снова на ребенка посмотрела, он шариком махнул и мне улыбнулся во все свои два передних зуба. Людей я не люблю, а детей да, дети мне нравятся. Маленькие. Честные они, настоящие. Это потом из них вот такие равнодушные вырастают, брезгливые.

Я на монитор снова взгляд перевела. Не буду сегодня ничего тырить… не нужно. Потом подарков барских поем. Там и конфеты будут, и вафли. Но как назло кто-то рядом постоянно чавкал, шелестел, хрустел, и урчание в животе становилось невыносимым. Я сама не поняла, как тот кошелек достала и сразу пошла сквозь толпу на выход.

– Мой кошелек! Там права! Там… она украла. Девка! Вон она – в шапке серой!

– Ах ты ж сучка! Эй! Держите девку в черной куртке, она кошелек у женщины украла.

Твою ж мать! Я начала расталкивать толпу, бежать вперед, оглядываясь на преследующего меня борова с красной рожей. За ним еще парочка активистов увязалась. Так интересно, когда детей педофилы в кусты утягивают, женщин насилуют, так активистов днем с огнем не сыщешь, а на меня мелкую целая толпа. Че? Я ж самый страшный ужас улиц, меня скрутить в два счета можно и стать великим героем.

– Держите воровку! Вон она, рыжая гадина! Кошелек украла!

Ну все. Шапка, зараза, свалилась с головы, и теперь я сверкала на всю площадь своими ярко-рыжими космами. Прям движущаяся красная мишень. Твари. Ну что им неймется. Всегда ж по хер всем. А с моим счастьем прям отряд Робин Гудов образовался. Я на ходу кошелек открыла, деньги быстро достала и отшвырнула его, пнула ногой. Думала, отвяжутся, но нет, за мной все равно гнались. Даже мент откудова-то*1 выискался и теперь сверкал желтым жилетом поверх формы, пузатый, как шарик, но, гад, не отстает, руками размахивает. Этот если сцапает, будет худо, может и дело завести, а потом Степановна места на мне живого не оставит и в подсобке на неделю с тараканами запрет. Тараканы – это жесть. Тараканов я боялась очень сильно. И она, сука старая злобная, это прекрасно знала.

Каким образом я выскочила с другой стороны сцены, прямо за тремя огромными машинами и выкатилась под ноги охраны Барского, я так и не поняла, но меня толкнули в спину, и я, проехавшись на животе, ободрала щеку об асфальт и клюнула в него переносицей. От боли потемнело перед глазами, и я шмыгнула, втягивая кровь, но она все равно под носом размазалась.