Волчок

…Ее красные сапоги и пахучую шубу.

Получается, больше всего я люблю в Варе то, за что ее можно пожалеть, в чем утешить, что взывает к защите и доброте. За то, что она в себе недолюбливает и пытается скрыть.

Дома Варвара освобождалась от шубы и тяжелым взглядом следила, какое впечатление на меня производит ее наряд. Даже теперь, когда прошло больше года после замужества Варвары и почти два после нашего расставания, меня трясет от волнения, стоит мне вспомнить про ее шубу. Когда-то это была роскошная черная шуба, расклешенная книзу. Варвара говорила, что ей посчастливилось купить шубу, когда у нее (у Варвары, а не у шубы) случился перерыв в вегетарианстве. Потом вегетарианство вернулось, а шуба осталась. Потому что Варвара – далеко не примитивное существо.

Издалека шуба выглядела по-боярски. Но вблизи становилось заметно, что шерсть на манжетах вытерлась, а главное, от шубы исходил какой-то странный запах. Варвара ужасно злилась на меня, когда я при виде шубы улыбался. Она вообще постоянно на меня за что-нибудь злилась.

Но шуба хищным зверем вскарабкивалась на плечики, и открывалась другая Варвара – поменьше и одетая по собственной моде. За все время она ни разу не пришла в одном и том же виде. Для того чтобы уместить все ее платья, юбки, бриджи, жилеты, рубахи, тоги, блузы, понадобился бы платяной шкаф размером с Дворец съездов. Не знаю, где она все это держала. В лесу?

Одевается Варвара Ярутич удивительно. Мне никогда не случалось видеть ее в одежде модной, повседневной, хотя бы подходящей по размеру. Ни в одном журнале не найти таких моделей, ни на одном званом или незваном вечере, ни на каком балу. Вечно что-то топорщится, развевается, торчит и нависает. Притом есть в Варвариных нарядах небрежная монументальность. И еще что-то от ручейника, строящего себе дом-мешок из веточек, стеблей и каменной крошки. Такие наряды она могла бы рисовать на своих картинах. Сарафаны с грубым крупным рисунком вышивки, черная блуза в двойном оперенье кружев по краю выреза, пиджак, расшитый узором из маленьких воронов. Стоило Варе снять шубу, начиналось ее царство. Убедившись, что я поражен, она успокаивалась, смотрела с величавой снисходительностью, как смотрят на туземца, с усилием выговаривающего слова на правильном, но ломаном языке.

Дома Варвару ждал букет гиацинтов, горечавок или горшочек с фиалками. Я всегда оставлял цветы дома, потому что на улице было уже холодно, не хотелось лишний раз мучить нежные создания. Хотя, возможно, возьми я цветы с собой, мы бы меньше ссорились по дороге.

Потом Варвара сидела в маленькой комнате и на обломках картона рисовала те самые цветы, и это были лучшие часы нашего свидания. Лицо ее смягчалось, затравленный недоверчивый взгляд сменялся хищным любованием. Лучшие часы свидания – время, которое Варя проводила с моими цветами, не со мной. Но именно тогда в моем мире учреждалась хоть какая-то гармония.

В коридоре второго этажа навстречу мне идет Олег Борисович, самое главное, самое таинственное лицо в издательстве. Он держится, как человек, большую часть жизни бывший невидимым и теперь с трудом приспосабливающийся к тому, что любому заметны его рост, прическа, выражение лица. Олег Борисович – могущественный властитель умов. От одного его кивка зависит, сколько дамских романов, сколько детективов, сколько книг по истории и домоводству окажется перед глазами читателей. Он решает, сколько людей должны трепетать в ожидании любви, сколько от ужаса, сколько – получать образование, сколько – готовить по рецепту домашние сырные палочки.

В то же самое время Олег Борисович – услужливый официант в трактире людских желаний. Он весь обращен в слух, он чутко вглядывается в толпы и пытается угадать, сколько людей хотят волноваться в ожидании любви, сколько – учиться, сколько – дрожать от страха, хихикать или разгадывать кроссворды.

Вероятно, именно от этого у Олега Борисовича такая улыбка – напряженная и услужливая одновременно. Кажется, улыбаться – самая трудная часть его работы. Только для самых важных, самых дорогих посетителей улыбка Олега Борисовича становится естественной, даже милой. Улыбаться мне Олегу Борисовичу нелегко. Он протягивает теплую чистую ладонь для рукопожатия, сдавленно здоровается и, прижавшись к стене, пробирается к своему кабинету. Там он сядет за огромный стол, вздохнет успокаиваясь и будет с наслаждением следить за снегопадом цифр на экране, прислушиваясь к тайным мыслям тысяч незримых покупателей.

Субботнее утро ликовало, одетое с иголочки солнцем и снегом. Мимо окон в сторону парка тянулись разноцветно укутанные дети и родители с ледянками, «ватрушками», санями. Восторженно лаял фокстерьер, звука не было слышно, но виднелись маленькие клубы веселого пара.

Позвонила Варвара и сбивчиво, хотя и легкомысленно спросила, не хочу ли я прогуляться с интересной спутницей по измайловскому блошиному рынку. Конечно, с радостью встречусь с тобой, отвечал я, только вот управлюсь с делами на скорую руку. За неделю квартира стала нежилой. Перед Варвариным приездом необходимо привести ее в порядок: сложить стопкой и убрать в шкаф постиранное белье, смыть с предметов семидневный ворс пыли, разобрать курганы книг. Кажется, Варе не нравится мой дом. Ничего, скоро он у меня так заблестит, что его можно будет полюбить за одну лишь опрятность.

Когда на воде в ведре вздрагивали мелкие круги, она позвонила еще раз.

– Я уже на вокзале. Может, отложишь свои козни и составишь компанию девушке? Тут солнце в фонарях.

Через час буду готов, сказал я, обещав сразу звонить.

– Девушке одной гулять среди купцов негоже. Ты идешь или я зову другого… м-м-м… компаньона?

Потом звонки шли один за другим, становясь все более напряженными. Компаньон нашелся со скоростью спичечной вспышки, на «блошке» ничего стоящего нет, и Варя едет в гости к друзьям, раз я такой бесчувственный увалень. Слышно было, что она обижена и сделает все, чтобы я понял, как сильно просчитался.

По мере того как человек взрослеет, он обзаводится неуязвимостью, то есть нечувствительностью к острым краям жизни: к страху, к боли, к яркой радости. У этой неуязвимости полно преимуществ, но имеется и важный недостаток: от нее нельзя избавиться по собственному желанию. Панцирь становится корой, которая отгораживает внутреннее живое от всех будоражащих, пронзительных тонкостей. Чем крепче защита, чем толще и глуше стены, тем меньше жизни внутри. Видимо, пока я по-настоящему не повзрослел, потому что порой мечтаю о неуязвимости.

Варварин телефон перестал отвечать и откликнулся уже вечером. Голос плыл и позванивал от надменности. Она все еще в гостях, слушает музыку, пьет вино. Нет, она не знает, когда освободится. Наконец мы договорились встретиться на Воробьевых горах в восемь вечера. Почему-то мысль о запасном компаньоне и походе в загадочные гости на Чистых прудах меня не так уж расстраивала. Понятно, что этот компаньон появился (если вообще появился) в отместку мне. Если бы Варвара хотела провести время с ним, она бы позвонила ему первому. И все-таки было тревожно по-весеннему, пустоты непроизошедших событий, невыстреливших праздников катили подо льдом небес, как пузыри воздуха в хрустящих лужах.

Когда я вышел из дому, совсем стемнело. В дочерна сгустившейся синеве по-зимнему сияла пастушья звезда. Все ж бежать на свидание – один из лучших способов торопиться жить. Воздух свежел витаминами холода. Звук шагов казался начальными тактами мелодии, и чувствовалось, что вот-вот вступят другие инструменты.

Стеклянные стены моста открывали вид на воду. Пассажирское судоходство уже прекратилось, река выглядела пустынно и загадочно. Я приехал минут на пять раньше. Интересно, в чем Варвара будет сегодня?

Минут двадцать волнение оставалось приятным. Не выдержал, позвонил. Кривое трезвучие мертвой флейты. Наверное, сейчас она едет в тоннеле. Волнение росло, превращаясь в разных зверей – от тварей дрожащих до неукротимых хищников. А потом все кончилось, звери задохнулись. Прождав около часа, я поехал восвояси. Холод улиц был мой брат, сильный и безразличный.