Волчок

– Давайте я оставлю свой номер и немного денег в залог. Будем считать это выплатой комиссионных, причем они останутся у вас, даже если сделка не состоится.

Наконец приказчица согласилась позвонить хозяйке салона и спросить совета. Во время разговора она без конца тараторила «ага-ага-ага» и кивала головой, причем с каждым кивком выражение ее лица делалось более извиняющимся и счастливым одновременно. Картину в разговоре она называла «Шишки»:

– Кто ж знает, когда она за своими «Шишками»… Ага-ага-ага, поняла.

Когда консультация с начальством завершилась, приказчица еще несколько секунд любовно и вдумчиво смотрела на телефон, а потом сообщила, что могла бы дать нужные сведения покупателю, но ни в коем случае не случайным посетителям. «Ни в каком случае», – сказала она. Настороженная радость шевельнулась в сердце – намек хозяйки был весьма прозрачен. Совершая повторный обход салона, я невольно пытался представить, как выглядит художница, написавшая такую скамью.

А кто тебе сказал, что она не замужем? Как это кто – вот эта скамья и сказала. Тишина внутри картины была строгая, девичья. Стоило немало труда оторвать взгляд от шишек и черно-красной лошадки. Наверное, она высокая, тонкая, молчаливая. Сероглазая, с длинными темными волосами. Небось заплетает их в косы или прячет под платок – ведь распущенные волосы легко вывозить в краске. Судя по некоторым признакам, она не понимает шуток. Ну и бог с ними, с шутками, сколько можно шутить?

Как все же ее зовут?

Иронически улыбаясь, я нес к прилавку жертвенные покупки: чугунную конфетницу в форме цветка лотоса и медные песочные часы на одну минуту. Не шкаф же покупать ради телефонного номера. Приказчица не качала укоризненно головой, но сдачу отсчитывала с невысказанным упреком. Я же чувствовал, что надо вести себя солидно, но щебетал, точно канарейка, не справляясь с восторгом. Женщина поблагодарила за покупку таким голосом, каким манекен мог бы разговаривать с манекеном. Похоже, она готова была к новым уговорам, но я изобразил бровями разводной мост и сообщил о легком способе осчастливить меня, спасти русское искусство и обеспечить лояльность постоянного покупателя при помощи одного-единственного телефонного номера. Приказчица вынула из щели между кассовым аппаратом и стеной амбарную книгу, не спеша долистала до нужной страницы. Все это время мое сердце грозило выскочить прямо на прилавок.

Не помню, как вышел из лавки, что творилось вокруг, помню только имя, которое было написано на обрывке клетчатой бумаги рядом с номером телефона: Варвара Ярутич. Это имя было похоже на поразившую меня картину, более того, само оно и являлось картиной, наполненной родниковой тишиной и неотразимой прелестью.

Вдруг рядом раздался гудок теплохода, и я очнулся. Оказалось, я стою на набережной у самого парапета и смотрю на реку. Пробудил меня даже не гудок, а мгновенное осознание того, что вот так взять и позвонить художнице решительно невозможно. Незнакомый мужской голос с непонятного номера: покажите, пожалуйста, ваши картины. Где покажите? В мастерскую она пригласит неизвестного? Ни за что на свете.

Рука вспомнила, что отягчена сумкой с антикварной конфетницей и песочными часами. Как же все вышло глупо! С проплывающего трамвайчика махали какие-то дети.

Дома я вынул покупки и долго смотрел на них. Перевернул часы. Струйка белого, как соль, тонкого песка полетела в нижнюю колбу. Еще не упала последняя песчинка, как мне открылось, что нужно делать. Напишу этой Варваре сообщение на телефонный номер. Восхищенное, интеллигентное и деловое. Правда, на телефон много не напишешь, а два-три сообщения подряд уже выглядят как свидетельство неуравновешенности. Итак, реши задачу: умести взволнованную интеллигентность в десять-пятнадцать слов. В телеграфном стиле. «Очарован шишками скамье. Мечтаю новых шишках».

Я выдумывал телеграммы для Варвары Ярутич и смеялся. «Жажду встреч вашей кисточкой. Меценат». «Покупаю масло. Арт-дилер». Хватит, пора стать серьезным. Прохихикаешь свое счастье! Сейчас, вспоминая о начале этой истории, я поражаюсь, каким глупым, каким беззаботным был тогда и мог бы оставаться до сих пор. Или не мог?

Загадал: если за три оборота песочных часов сумею написать записку, встреча случится. А если не смогу, что ж, куплю карамелек, положу в новую старинную конфетницу. Перевернув часы, я напечатал:

– Здравствуйте, Варвара. Меня поразила ваша «Скамья с шишками». Где можно посмотреть, а может быть и купить другие ваши работы?

Песок продолжал сыпаться, но было ясно, что записка безнадежно неудачна. Кто это пишет? Как представиться незнакомой девушке?

– Здравствуйте. Меня зовут Михаил Нагельберг.

Песок вытек из колбы. А что писать дальше? Бывший историк? Будущий писатель? Коллекционер конфетниц? Кому из них художница согласилась бы ответить? Перевернув часы во второй раз, я написал, что мечтаю посетить выставку Варвары Ярутич и приобрести одну-две ее работы. Готов выбрать и по фотографиям. Песок снова оказался внизу. Записка вышла рыхлая, жалостная. Я почувствовал усталость. Сдалась тебе эта художница. Вдруг это вялая личность с вечной бутылкой пива? Вдруг она мощна, как дочь рестлера и бетономешалки? Нет-нет, рука, которая выводит такие линии, тонка, иначе быть не может. Ее мир мне родной, значит, его создательница тоже.

Я перевернул часы в третий, последний раз и стал смотреть, как сеется белый порошок быстрого времени. Еще успел подумать, что в маленьких минутных часах секунды кажутся быстрее, чем если бы часы были рассчитаны на десять минут.

«Здравствуйте, Варвара. Мне дали ваш номер в салоне на Мансуровском. Всерьез заинтересован в сотрудничестве и приобретении ваших необыкновенных работ. Пожалуйста, дайте знать, где и когда можно поговорить с вами». Оставалось десять-девять-восемь-семь песочных секунд. За это время я успел написать свое имя, безо всяких регалий, званий и ученых степеней, тем более у меня их и нет.

С последней песчинкой я отправил послание сквозь толщи последнего сентябрьского тепла в густеющую синеву, в неведомые дали, в непонятный город, неразличимую квартиру к воображаемой женщине. И сразу принялся ждать ответ. Но ответ не пришел – ни тотчас, ни к ночи, ни на другой день, ни через неделю. Несколько раз я порывался отправить новое воззвание, но сразу понимал, что это бессмысленно.

Конфетница и песочные часы, вещдоки моего провала, были спрятаны в глубину шкафа. Не то чтобы я думал о художнице неотрывно, и все же то и дело отзвуки неначавшейся истории проникали из какого-то измерения, точно гудки телефонной трубки, плохо положенной в соседней комнате.

Вскоре сентябрьское лето закончилось, пошли дожди и, опомнившись, за одну ночь пожелтела добрая половина листьев на липах и березах. В жилтовариществе, к которому принадлежит мой дом, трое неизвестных ворвались в бухгалтерию и вынесли компьютер, в котором хранились все сведения о товарищеских платежах. Председатель жилтоварищества Сычев носился по квартирам, созывая всех на митинг. Душевное волнение председателя было так велико, что он написал стихотворное воззвание к жильцам, которым дворники заклеили сплошь двери подъездов:

Время текло, впадая в вечность, ни на минуту не меняя своего направления, и ряд повседневных событий понемногу унес меня в сырую середину октября, как вдруг пришло мне престранное сообщение, составленное сплошь из каких-то черточек, точек и тире:

_Простите… телефон_ _ _не… в… моих – силах… пишите_ _ _… адрес – _ _ _

Дальше был адрес, в котором я разглядел слово «ярутка». Тире похожи на сосновые иголки, точки – на камушки. А вся записка, хоть и видна на экране телефона, кажется эхом из глубины какого-то леса или кузнечьим чириканьем из густопсовых степей. Каждое тире-иголка дыбом встало в моих волосах, каждое многоточие мурашками засеменило по холодеющей спине. Это было первое сообщение от Варвары Ярутич.