Диверсанты (сборник)

Гаврилин выпил холодного терпкого вина и подошел к другой бочке, из которой старик уже начал выбивать почерневшую от времени пробку. Откупорив ее, он налил в ковш вина, слил его в ведро и только после этого снова налил и передал Дмитрию. Это был янтарный напиток, он искрился и переливался при свете электрической лампочки. Гаврилин выпил его до конца и похвалил:

– Вот это да!

Старик взял большой кувшин с полки и налил его до краев.

– Вот его и будем пить. Это редкое вино, такого винограда почти не сохранилось в наших краях.

Они вернулись в комнату, Гаврилин нес осторожно кувшин, боясь расплескать драгоценную влагу. Хозяин достал из шкафа стаканы, протер их полотенцем и налил до краев. Здесь, на столе, в стеклянных стаканах вино выглядело более красивым.

– Пей, Митька, тезка моего старшего, и не журись! Главное, что ты свободный человек. Я ведь тоже в тюрьме сидел, только в царской. Семь лет каторги определили. Служил на «Первозванном», вот нас всех в каторгу и закатал царь-батюшка, чтобы хвост не поднимали. Через пять годков я утек с каторги, под чужой фамилией жил до самой революции. А потом свою обратно взял – Степан Мацепура. Только вина у нас с тобой была разная. Твоя вина не заслуживает прощения, даже если ты на свободе. Тут уж никуда не денешься. Горе ты причинил матери убитого, и будет это горе на ней до самой смерти. И не будет тебе от нее прощения.

– Помогать ей буду, может, простит, – тихо сказал Дмитрий.

– Может, и простит, – согласился старик и налил по второму стакану. – Давай с тобой выпьем за твою жизнь. Ты, как я понимаю, в тупик зашел и выхода не видишь. А выход-то – он перед тобой. Работать тебе надо, товарищей иметь, да не таких, какие с дороги сбивают, на легкую деньгу зовут. Деньга всегда была потной, тогда в ней есть цена, есть уважение к ней, есть радость и удовлетворение. А легкая деньга – она вся в слезах и счастья никому не приносила. Много ты видел среди товарищей, где сидел, счастливых? Нет! Там их нет! Они злодеи, что значит зло делающие другому. Украл – слезы! Обманул – слезы! Ограбил – слезы! И так уж эта деньга в слезах купается, что лишь черствое сердце не трогают эти слезы. И больней всего, когда десятку последнюю украдут, трудовую десятку. К примеру, у матери чулочки порвались, хотела купить или туфельки детке, кусок хлеба принести домой, а вместо этого слезки принесет. А тот, кто украл, он эту десятку пропил. Ему нет дела до слез, оттого, что сердца у него тоже нет. Или есть, да мохнатое. Искоренять мы их будем, у которых такие сердца.

Они выпили по второму стакану, и Дмитрий почувствовал, что вино ударило ему в голову. Оно оказалось приятным на вкус, но довольно крепким. Старик пошел к плите, перевернул вилкой макароны, поколдовал над ними, что-то досыпал, доливал, мешал и наконец поставил перед Дмитрием дымящуюся сковородку.

– Ешь, Митя, ешь! Мои ребята очень уважают макароны по-флотски. Бери прямо со сковородки, они так вкуснее. Винца можно еще выпить. Потом спать будем, а утро вечера мудренее. Ты, Митя, меня слушай. Я тебя человеком сделаю, выведу тебя из тупика. Специальность получишь.

– У меня есть две, – с гордостью заявил Дмитрий. – Я бульдозер водил и электриком могу.

– Электрик – специальность что надо! На корабль бы тебя, да нет тут таких кораблей. Так что поговорю я в одном санатории, там товарищ моего младшего по водоснабжению заведует. Поможет устроить, а поживешь пока у меня. Вот какой мой план. Что скажешь?

Старик захмелел и открылся всей своей добротой, на которую был способен, и Гаврилин вдруг поверил, что действительно станет человеком, выйдет из проклятого тупика. «С первой же получки отнесу в киоск все, что взял!» – дал себе слово и был настолько искренен в своем намерении, что стало ему радостно на душе и захотелось покаяться перед стариком, как ограбил, обидел женщину, чтобы знал он до конца, кого приютил, чтобы не было больше никаких между ними страшных тайн.

«Это было какое-то отчаяние, безумие, я и сам не знаю, как это совершил. Наверное, потому, что научился я кое-чему в колонии, много наслушался про легкую деньгу. Там академия – не хочешь, да выучат. Но я пойду к этой женщине, я отнесу все до копейки, до последнего медного гроша!»

Он уже открыл было рот, чтобы все это сказать старику, но тот перебил его и, будто угадывая мысли Гаврилина, поднял указательный палец и нравоучительно добавил:

– Что там у тебя было – захочешь – расскажешь. Это дело твоей совести. Что было – должен исправить. Главное, не пропускай мимо жизнь, цепляйся за нее каждый день, каждый час. Жизнь – она красивая, ты только к ней приглядывайся. Ты ее просто еще не познал. Один дом сработал своими руками, до гроба будет гордиться, что люди в нем живут. Другой – виноград посадил, люди будут есть виноград, вино пить и неважно, что не запомнят его имя, важно, что он после себя что-то оставил. Я вот, вроде, ничего в жизни такого не сделал, кроме как сынов вырастил да чоботы шить научился. Землю копал, чоботы шил – вот и вся моя жизнь. На чоботах я мастер. Вот мой инструмент! Сам его делал! – с гордостью проговорил старик.

Сильный металлический удар заставил Дмитрия вздрогнуть, он вскинул голову и увидел, что старик в одной руке держал сапожный молоток с широкой шляпкой, а в другой цепко зажал железную лапку. Он еще раз ударил молотком по лапке, и снова Гаврилин вздрогнул, хотя и ждал этого удара.

«Мировой дед! Если бы он мне раньше попался, до той женщины», – с сожалением подумал Гаврилин. И, помолчав недолго, вдруг решился:

– Я ведь женщину ограбил у киоска. Начну работать – все ей верну. Раз все по-новому, надо начинать с этого.

Старик молчал. Гаврилин взглянул на него, опасаясь увидеть осуждение в его глазах. А больше он боялся, что старик сейчас скажет: «Так вот ты кто! А ну убирайся отсюда, бандюга!» – и выгонит он его в ночь, и дверь на всякий случай запрет на крючок. Выгонит сейчас, когда Дмитрий поверил в себя, в свое нравственное исцеление, поверил в дедов домишко, который и есть, может быть, для него та волшебная избушка, которая все изменит, все поправит и станет для него родным домом.

Но старик, склонив голову на грудь, молчал. Вино сморило его, он положил худую, будто обтянутую пергаментом, жилистую руку с зажатым в ней сапожным молотком на стол. Другой рукой прижал к крышке стола молоток и не двигался.

«Силен дед спать, – подумал с нежностью Гаврилин. – Надо перетащить его на кровать».

Он встал, поднял руки и с удовольствием потянулся. Впервые с тех пор, как познакомился со Щеголем, Дмитрий почувствовал себя успокоенным, уверенным и сильным. Жизнь для него обретала смысл, и будущее, хотя неясное, но уже имело свои контуры. Он подошел к старику, взял его под руки и попытался поднять.

– Дедуля, – протянул он нежно, – давай, дорогой, в кроватку, – с большим усилием он оторвал его от табуретки. Голова старика безжизненно опустилась на грудь, руки плетьми повисли вдоль тела.

«Что с ним?» – с тревогой подумал Дмитрий и с трудом потащил его к деревянной кровати. Он кое-как уложил безвольное тело и, обеспокоенный, стал трясти старика, пытаясь его разбудить.

– Дед, дед! Чего ты? – почти умолял Гаврилин. – Проснись, нельзя же так спать!

Вдруг страшная мысль поразила Дмитрия, он остолбенело уставился на заросшее седыми волосами лицо. Потом торопливо расстегнул на груди у старика рубашку и припал ухом к груди. Как он ни старался, ни прислушивался, он не мог уловить ударов сердца и все больше приходил в ужас при мысли, что старик внезапно умер.

Его охватил панический страх, он бросился вон из комнаты. В темноте наткнулся на перевернутую вверх дном бочку, сильно ударился коленом, но не заметил этого. Он рвал, дергал калитку и никак не мог ее открыть. Тогда вскочил на перекладину и перепрыгнул на другую сторону ворот. Гаврилин бежал, не разбирая дороги, падал, проваливался в рытвины и снова бежал вниз по склону горы, туда, где проносились по дороге машины, прорезая темноту лучами фар.