Диверсанты (сборник)

– Буду искать тех, кто был с машиной и уехал в дни смерти Шкета. Таких будет не так уж много, и их должны знать в санаториях.

– Да, но машина могла быть на городской стоянке, а сам он снимал квартиру.

– Красное, черное не берите, да и нет не говорите, вы поедете на бал?

– Не понял? – заволновался Волнянский.

– К делу не относится. Я проверю городские стоянки по журналам.

– Но он мог снимать квартиру и машину держать возле дома или во дворе. Твои действия?

– Я проиграл! Но у меня есть время, буду думать. Ты насчет москвичей отчего так заволновался?

– Прослушал пленку допроса Лузгина. Пока фантазирую. Тебе придется срочно покинуть Сочи.

– Что-нибудь случилось?

– Гильза заговорила. Пришло заключение из пуле-гильзотеки. Этот парабеллум уже стрелял раньше. Три года назад из него был убит некий гражданин Паршин в Волгограде. Личность далеко не ясная. Так что предстоит тебе город-герой, но сначала в Киев…

«Попрошу частным порядком лейтенанта Раклина, – подумал капитан. – В «Интуристе» у него не так много работы, пусть проверит московские машины и гору москвичей за этот период. А откуда он знал, что я докопаюсь до Сочи? Убил-то в нескольких сотнях километров! Нет, он не такой уж супер-предусмотрительный. Ему и в голову не могло прийти. Надо немедленно лететь в Киев. Сейчас! Успею на последний рейс. Виктору оставлю записку. Думаю, хватит ему и Сочи: поиграл в Пинкертона, и будя».

Капитан созвонился с Раклиным, и тот охотно согласился выполнить просьбу Рыбалко. Потом он написал короткую записку: «Витя! Извини, срочно вылетаю в Киев, требуют чрезвычайные обстоятельства. Думаю, еще увидимся. Будешь в Киеве – заходи, чистосердечно буду рад! Г.Р.». Он положил записку на подушку на кровати Виктора, быстро покидал вещи в чемодан и часа через три был в воздухе, на пути к Киеву.

Уже начало темнеть, а Рыбалко все еще сидел в кабинете следователя прокуратуры Волнянского, и они пытались слепить более-менее правдоподобную версию или хотя бы выстроить как-то одну линию. Но дальше Киев – скелет Шкета – Сочи продвинуться не смогли: все крутилось как в замкнутом круге.

Зазвонил телефон, и Волнянский недовольно взял трубку.

– Я же вам сказал, что этот вопрос в компетенции руководства, – пытался он отделаться от кого-то. – Мы не в праве так решать этот вопрос. Если мы начнем такими методами – знаете, куда мы придем? – Он подождал, слушая, что ему говорили на другом конце провода, и резко сказал: – К тридцать седьмому году! Мы и так сплошь и рядом нарушаем закон, и все во имя справедливости! Дело требует доследования, суд его не примет, если даже я буду там выступать и давить. А я этого делать не буду! Подумаешь, руководитель! Он что же, застрахован от наказания? Ах, райком! Так пусть райком пришлет официальную бумагу, что он его сам будет судить! Звоните прокурору, пусть он это дело решает, я не берусь. До свидания! – Он раздраженно бросил трубку на рычаг. – В обойме райкома руководитель – уже индульгенция. Персона неприкасаемая! От тюрьмы, даже от следствия хотят защитить.

– Давай про труп, – сказал Рыбалко. – Тут никто не будет защищать. С мертвыми легче, чем с живыми. Ты хотел что-то мне сказать по поводу того, что ты порылся в своих бумагах, и…

Волнянский потер висок, нахмурился:

– Да, вспомнил. Шкета убили в мае. «Парабеллум» для нашей страны – довольно редкое явление. Значит, остался с войны. Кто-то хранил его сорок лет.

– Не хранил! – перебил Рыбалко. – Три года назад он стрелял в человека.

– А почему он до этого не стрелял? Первый десяток лет после войны было бы логичнее, тогда бандиты чувствовали себя свободнее. Сберкассы, инкассаторы, магазины, квартиры – с оружием брали, а этот «парабеллум» молчал.

– А если он не в руках грабителя? – высказал предположение Рыбалко.

– Возможно! Жаль, скудная информация по убийству Паршина. Надо смотреть дело, искать аналогии с Гаврилиным, – Волнянский задумался. Рыбалко его не торопил. Ему очень хотелось поехать в тот город на Волге, но он в достаточной мере изучил Станислава. Пусть Волнянский сам чуть-чуть дозреет, а потом можно будет осторожно тронуть этот вопрос, и тогда считай, что Рыбалко поедет в город на Волге. Он и сам не знал, почему ему так хочется коснуться того, трехгодичной давности дела об убийстве какого-то гражданина Паршина. После поездки в Сочи он вдруг стал физически ощущать реального убийцу. Хотя он нигде, ни единым словом еще не услышал ничего об убийце, но уже знал, чувствовал его повадку. Силой воображения Рыбалко составил себе модель этого человека. Одни контуры, в расплывчатом костюме, с манерой сноба, пьющего французский коньяк и курящего сигареты с начинкой, выпущенные в США, но даже не для американцев. Это не простой уголовник, убийца в атаке, убийца в обороне. Это какой-то особенный, хладнокровный убийца. Пожалуй, вот эти соображения и тянули Рыбалко к месту смерти Паршина. Кто он, этот Паршин? Чем занимался? Связано ли его убийство с какими-нибудь делами? Надо бы туда поехать, все поднять, изучить.

Волнянский оторвался от своих мыслей, и Рыбалко даже не подозревал, что думали они об одном и том же: об убийце и жертве. Следователь поглядел на инспектора и задумчиво спросил:

– Что же это за убийца? – он сделал паузу и добавил: – Хочешь туда?

– Да как сказать… – осторожно ответил Рыбалко.

– А так и сказать. Поезжай туда, сам разберись. Только сначала побеседуй еще раз с Лузгиным, он в следственном изоляторе, этапировали его. Глядишь, что-нибудь услышишь.

В своем кабинете Рыбалко прослушал пленку магнитофонной записи допроса Лузгина. Кроме того, что Иконник живет в Москве, он ничего существенного не выудил из его рассказа. Тогда он снова прокрутил пленку и тут только обратил внимание на факт, что Иконник владеет якобы пятью иностранными языками.

«Это очень любопытно, если в это поверить, – подумал капитан. – У нас в стране не так уж много людей, знающих столько языков. Даже если он знает не все пять, а только четыре, – и то входит в узкий круг лиц. Ну не совсем в узкий, но все же».

Теперь капитан решил побеседовать с Лузгиным, хотя мало чего нового можно было от него услышать. Ну, если какую деталь, – и на том спасибо.

По пути в тюрьму Рыбалко забежал домой как раз в тот момент, когда из школы возвратился Вовка.

– Физкульт-привет! – сказал Рыбалко. – Стряслось что-то?

– С чего ты взял? – вздыбился мальчишка.

– С твоей физиономии. Так что?

– Записала-таки в дневник, – осуждающим тоном сказал Вовка.

– Кто! Опять матемаша?

– Не, боташка. Такая вредная – ни за что вписала. За корни-клубни.

– Уже прогресс, ты расширил круг своих безобразий. Теперь не только по математике имеем запись, но и по ботанике. Выдерет тебя мать, а я одобрю, хотя это и непедагогично.

– Пап, будь другом, – вдруг заюлил Вовка. – Что тебе стоит, подпиши дневник.

– Я не могу, мать запретила. Она у нас главный контролер твоей дисциплины. Так что уж готовься.

– Ты же сам должен понимать. Если мама увидит запись в дневнике – расстроится. Да хоть бы она меня отлупила, а то так, шума много, мне и не больно. Какие у нее силы? Потом сама плачет. Беречь ее надо, – назидательно заключил он, и Рыбалко невольно рассмеялся.

– А ты, оказывается, философ. Мать надо беречь, это ты верно сказал, – вздохнул капитан, сдаваясь. – Ну, давай дневник.

Вовка быстро выхватил из сумки дневник и протянул его отцу, на его лице было написано явное облегчение.

– Так: «Безобразничал, плохо вел себя на уроке». Расшифруй, а то непонятно. Ты же сказал, корни-клубни.

– Дело было так. Впереди меня сидит Бодяга.

– Что это за Бодяга?

– Ну, Бодягина! Так вот, я протянул ногу и сбросил ее портфель на пол. Бодяга стукнула меня, я ее, а потом она опять меня. Ну я тоже…

– Фу! До чего же все это противно! Неужели ты мог так поступить? Тебе не стыдно? Ты же мальчик! Дружил с ней.