Страница 10 из 23
Находясь в эмиграции в Париже, Георгий Иванов в тридцатые годы прошлого века начал писать роман «Третий Рим», осмысляющий гибель Российской империи. Кроме как в названии, Рим больше не упоминается ни на одной странице, весь роман написан о Петербурге. На первой же странице Иванов фразой, характеризующей его героя, объясняет, почему он игнорирует Москву: «С детства для Юрьева понятие „Россия“ целиком покрывалось понятием „Петербург“»[2]. «Россия» – это, конечно же, империя; роман Иванова о гибели Российской империи, чья история прочно связана именно с Петербургом. В «Третьем Риме» горький и жалкий конец Серебряного века показан в калейдоскопе быстро сменяющихся пёстрых сцен со множеством персонажей – от солдат и шулеров до высокопоставленных чиновников. Столичная жизнь представлена во всей прелести её безобразного разнообразия, от притонов и казарм до светских гостиных. Сюжет, лихо закрученный вокруг переговоров о сепаратном мире с Германией, делает роман чуть ли не шпионским детективом, но политическая интрига уходит на второй план. Главное – пёстрая панорама жизни столицы империи перед её крушением в феврале 1917 года: на обложку «Третьего Рима» можно было бы поместить «Последний день Помпеи» Брюллова.
Иванов сюжет закрутил, но не раскрутил, роман остался недописанным, что его, кажется, красит. Последний роман, написанный о Петербурге, как о Риме, – «Бамбочада» Константина Вагинова. Смешное итальянское слово bamboccio – «балаганная марионетка, уродец, карапуз» – было прозвищем голландского художника Питера ван Лара, прозванного Бамбоччо за свой внешний вид и склонность к дурачествам. Он жил в Риме в XVII веке и писал разбойников и нищих среди залитых солнечным светом римских развалин. Картины имели большой успех, ван Лар был очень популярен, вокруг него собралась целая компания во всём ему подражавших художников, в первую очередь состоящая из голландцев и фламандцев, обосновавшихся в Риме. Они писали небольшие по размерам картинки, привлекавшие живописным сочетанием красоты древних руин с убогостью современной жизни. Подобные композиции, целый новый жанр, стали называть bambocciata, бамбоччата. В иерархии жанров академической эстетики он считался чуть ли не самым низким, но был популярен – в Эрмитаже полно бамбоччат. Название романа, написанного в 1931 году, после того как столичное великолепие Петербурга сменилось убогостью Ленинграда, очень тонко и осмысленно – Вагинов в «Бамбочаде» представляет ленинградских прохиндеев и бездельников на фоне имперских развалин. Последний, обращённый к Риму ленинградский роман звучит как байроновское «Прощай! и если навсегда, то навсегда прощай!».
В моё детское сознание Рим вплыл вместе с Грецией, накрепко увязанный с ней в одну упряжку прилагательным «древний». Вместе с Грецией Рим стал частью сказки о богах и героях. В паре «Античный мир. Древняя Греция и Древний Рим» первенствует Греция, чья мифология благодаря великому бестселлеру Куна до сих пор умудряется, хотя и с трудом, конкурировать с мифологией новой, с хоббитами и гарри поттерами. Куна я обожал. Греция для меня была растворена в сказочности. Страна Олимпа и Парнаса, божественная Греция оказывается настолько погруженной в миф, что и Перикл с Александром Македонским кажутся обитателями олимпийских чертогов.
Как и в немецком языке, в русском слово «античность» меняет свой изначальный смысл, означая не просто «древность», но древность особую, присущую лишь Греции и Риму. Всевозможные словари и энциклопедии, устанавливая разницу между древним миром и Античностью, используют термин «классическая древность», тем самым утверждая некую иерархию цивилизаций. «Классический» ассоциируется с определением «идеальный», поэтому в итоге античными оказываются только Древняя Греция и Древний Рим, причём в этой паре Древняя Греция вовсе не означает страну, а Древний Рим не означает город. Греция и Рим оказываются перемещёнными в область понятий, и, отделяясь от реальности, существуют вне земного притяжения. Античный мир – особая область, в ней географические привязки условны, в ней нет границ между небом и землёй, и она населена бессмертными.
Древняя Греция – это античная мифология, Древний Рим – античная история. Основание Рима Ромулом и Ремом, отдалёнными потомками Энея, имеет точную дату, установленную историком Варроном: 21 апреля 753 года до Рождества Христова – так что цепь минувших анекдотов тянется до наших дней от Ромула, а не от Персея, основателя Микен, или Кекропа, основателя Афин. Ни у Афин, ни у Спарты нет точной даты основания. Горации, сражавшиеся с Куриациями, Коклес, защищавший мост, переплывающая Тибр беглянка Клелия, Муций Сцевола, жгущий на жертвеннике руку, – все они, в отличие от Гектора, Ясона, Агамемнона и Одиссея, не богоравные герои эпоса, а персонажи анналов города Рима, записанных в хронологической последовательности.
Греция оказалась завоёванной Римом, это тоже исторический факт, он известен каждому школьнику, чаще всего сочувствующему порабощённым грекам. Римская история подчинила и использовала греческую мифологию: Эней, выйдя из Илиады и через «Энеиду» перебравшись в Лациум, перестаёт быть героем мифа и становится историческим персонажем, родственником реального Юлия Цезаря. Написанная во время правления Августа, первого римлянина, признанного императором, поэма Вергилия устанавливает родство Греции и Рима через Трою. Римское историческое сознание поглощает греческую мифологию, и та проникает в её кровь и плоть. Именно тогда, в правление Августа, римские боги сливаются с греческими и перенимают их черты. Зевс, Гера, Афина, Геракл и Афродита намного привлекательней Юпитера, Юноны, Минервы, Геркулеса и Венеры, римляне кажутся клонами греческих олимпийцев, но их визуализация в детском, да и не только детском, сознании происходит благодаря римским копиям, а не греческим памятникам.
Первая античная скульптура, что появилась в Петербурге при Петре I, причём со скандалом, – Венера Таврическая. Она, кажется, была и первой античной статуей в России. Екатерина II, объявив себя продолжательницей его дела, понимала, что без коллекции античных мраморов Петербург не может считаться европейской столицей, стала их активно докупать, где могла. В результате получилось очень приличное собрание. Николай I разместил античные скульптуры в специально для них спроектированных залах нижнего этажа Нового Эрмитажа, выстроенного по его указанию. Там они находятся и по сей день, практически в той же обстановке, в какой их и поставили изначально. Пушкин их не мог видеть, так как Новый Эрмитаж открылся только в 1852 году. Его стихотворение «В начале жизни школу помню я» – впечатления от Царского Села пополам с Летним садом. «Дельфийский идол» – конечно, Аполлон Бельведерский. В Летнем саду как раз в 1830 году установили неплохую копию с него, выполненную Трискорни, в то время как копия с Аполлона Бельведерского в Царском, насколько известно, появилась только в 1852-м.
Аполлон Бельведерский и в копиях лучше печного горшка, но кто же «другой женообразный, сладострастный,/ Сомнительный и лживый идеал – / Волшебный демон – лживый, но прекрасный»? Дионис, без сомненья, но в Летнем саду стоит «Вакх», хорошая работа неизвестного скульптора начала XVIII века, ничем не примечательная. В Царском Селе – только бюст Вакха. Строчки столь прекрасны, что жаль их отнести к столь заурядным произведениям. Пушкинский образ, скорее всего, придуман, но гениальное «сомнительный и лживый идеал» тут же вызывает в памяти зрительный образ «Вакха», Микеланджело. Мог ли Пушкин его видеть? Соединение-противопоставление двух этих скульптур, Аполлона Бельведерского и микеланджеловского Вакха, по духу очень римское. «Вакх», как и Аполлон, находился в Риме и был для Рима создан, только в конце XVII века уехал во Флоренцию. К сожалению, насколько известно, в России никогда не было ни одной приличной копии микеланджеловского «Вакха». Или всё же была и Пушкин мог её видеть?
2
Иванов Г. Стихотворения. Третий Рим. Петербургские зимы. Китайские тени. М.: Книга, 1989.