Страница 17 из 68
— Мы, товарищ старший лейтенант, уже на высоте!
— Кто мы?
— Все три роты. Использовали залп «катюш» и рванули. От ихнего НП осталось мокрое место, валяются разбитые рации да обгоревшие трупы.
— Немедленно закрепляйтесь, приспосабливайте вражеские окопы для боя, — приказал я. — Передай остальным! Не могу с ними связаться.
— Наверное, еще не успели установить телефоны.
— Приготовьте бутылки с КС, гранаты, противотанковые ружья — в общем, все, чтобы танки нас не спихнули. Сейчас поставлю задачу Цурбанову, он вас поддержит…
На душе было празднично: высоту взяли, притом довольно легко. И в то же время стало немного обидно за себя: почему мне самому не пришло в голову дать команду на атаку, используя удар «катюш»? Может быть, потому, что я находился под гипнозом принятого решения о ночной атаке? Зато ротные молодцы. Они верно оценили мгновенно переменившуюся обстановку на нашем участке, действовали инициативно, решительно и тем самым обеспечили успешный исход внезапно предпринятой атаки.
Для меня случай этот не прошел бесследно. Я понял: война — своего рода академия и, проходя через ее горнило, командный состав накапливает необходимый военный опыт, зреет, мужает.
Я был рад за своих ротных командиров и поспешил доложить об их успехе командиру полка, попросил его помочь артиллерией, чтобы можно было бороться с танками.
— Передай своим, что они молодцы. Так и должны действовать гвардейцы. Орудий дать не могу, нету. А вот еще один взвод ПТР пришлю. Используй его правильно. Вечером приду посмотреть нашу оборону…
Там, где стояли «катюши», я увидел лишь одну подбитую установку. Возле нее кто-то копошился. Вероятно, расчет. На «катюшу» налетел и стал ее обстреливать фашистский самолет-разведчик. Люди отбежали, залегли. После нескольких заходов установка загорелась. И с ее направляющих начали срываться и устремились в сторону фашистов снаряды. Казалось, это не машина, а живое разумное существо, погибая, посылает смерть врагу, пришедшему на нашу землю.
13-й гвардейской стрелковой дивизии удалось закрепиться на достигнутых рубежах. Наш полк выдвинули в первый эшелон. Атаки противника ослабли. Мы вздохнули свободнее, огляделись. Что за черт! Куда делся темный лес? Когда мы проходили через него, почки на деревьях еще только лопались и лишь кое-где робко проклевывались нежные листочки, теперь все вокруг зазеленело.
В те дни вернулся с учебы, уже в звании капитана, командир нашей пулеметной роты Василий Константинович Цуладзе. Меня вызвал командир полка Иван Аникеевич Самчук.
— Прибыл Цуладзе, он назначен командиром батальона. Тебе на выбор две должности: или остаться у него заместителем, или перейти в штаб полка помощником начальника штаба, — сказал он.
Не стану скрывать, это меня порядком задело: три месяца — март, апрель, май — три тяжелых для нас месяца командовал я батальоном, сросся с ним сердцем, уже привык принимать самостоятельные решения, перестал бояться хлопотных забот о боевом своем хозяйстве, и люди, хоть и вдвое старше, вроде бы признали меня своим командиром… Но я, не колеблясь, решил:
— Останусь в батальоне.
Мне показалось, что Самчук одобрительно кивнул головой. Так я стал заместителем капитана Цуладзе.
Цуладзе был выше среднего роста, сухощавый, с коротко остриженными волосами и большими залысинами на лбу. Носил усики. Ему было за тридцать. Он отличался завидной храбростью и выдержкой, был хорошим командиром и добрым товарищем. Деятельный и очень восприимчивый, он понимал человека с полуслова. Его взаимоотношения с подчиненными и с начальством были всегда ровными, он не позволял себе фамильярничать с первыми и не заискивал перед вторыми, и это снискало ему уважение тех и других.
На войне — я уже говорил об этом — все перемещения производятся быстро: командирам рот сообщили, что комбатом назначен Цуладзе, вот он и вступил в командование. Я попросил у Цуладзе разрешения отправиться в наш батальонный тыл, чтобы немного привести себя в порядок.
По дороге насмотрелся на разрушения, причиненные противником, и в хозяйственный взвод приехал в плохом настроении. Поскорее вымылся, переоделся, выспался и опять вернулся на передовую.
Примерно 7 или 8 июня 1942 года перед нашей передовой стала накапливаться неприятельская пехота. Она подходила и подходила, окапывалась, но активности не проявляла. Мы, естественно, вели огонь. Чувствовалось, что все это неспроста. А на следующий день над нашими головами начали пролетать группы вражеских самолетов. Они направлялись куда-то севернее. Отбомбятся, потом возвращаются и снова проходят над нами. С севера доносилась артиллерийская стрельба. Что там происходит? В людей вселилась тревога. К вечеру пошел дождь, и почти одновременно мы получили приказ отходить, но так, чтобы гитлеровцы этого не заметили.
Военным людям не полагается обсуждать приказ, его надо выполнять. Но человек так устроен, что не перестает думать, даже если знает, что сейчас время не размышлять, а действовать. Тяжелое чувство охватило нас: вроде бы мы здесь немца побили, наступали, отстояли свои рубежи, вцепились в них, а теперь почему-то уходим. Если бы знать причину!
В штабе дивизии, а тем более в штабе армии, на карте командующего ясно видна общая обстановка. У нас же, на передовой, как и в батальоне у соседей, на виду далеко не все — только свое, местное. Отсюда и горькое недоумение: как же так, врага побили, а позиции оставляем?
Было решено: с наступлением темноту батальон снимется и пойдет по указанному маршруту за Северный Донец, а здесь еще несколько часов будет действовать группа прикрытия: стрелять, освещать ракетами местность, создавать видимость, будто на этом участке фронта ничего не изменилось.
Стемнело. Роты бесшумно снялись и сосредоточились в балке. Тут же стояли верховые лошади и повозки со станковыми пулеметами и другим имуществом. Я должен был отходить позже, с теми, кто оставался на переднем крае.
Комбат скомандовал:
— Шагом марш!
Батальон тронулся с места, а из темноты послышалось:
— Опять назад…
А в голосе такая горечь, что понимаешь: люди недовольны. Но приказ есть приказ, и мы двинулись к Донцу.
Батальон ушел, а я и Муха остались с группой прикрытия.
Перед рассветом мы снялись с передовой и отправились вслед за батальоном. Под копытами чавкало грязное месиво, было сыро и холодно. Саперы указали нам проходы в уже заминированной местности. Едва успели переправиться через Донец, как подрывники взорвали мост. Здесь, за Донцом, скопилось много войск, и мне с трудом удалось отыскать свое подразделение лишь во второй половине дня.
Вскоре в районе населенного пункта Белый Колодец мы снова остановились, чтобы отразить неприятельскую атаку. На наш и соседний 34-й гвардейский стрелковый полк навалилось до ста танков с пехотой. Завязался жаркий бой. Несколько машин нам удалось подбить и поджечь. Однако некоторая часть их прорвалась прямо на командный пункт полка. На его защиту встали все — и связисты, и саперы, и офицеры во главе с Иваном Аникеевичем Самчуком. Потеряв около пятнадцати танков и много солдат, противник откатился.
К исходу дня фашисты предприняли попытку обойти нас справа. Мы видели колонны вражеских машин с пехотой, артиллерию, однако помешать этому движению не могли: в батальоне имелась лишь одна трофейная 37-миллиметровая пушка. Снарядов к ней было всего несколько штук. Их берегли на случай, если танки пойдут на нас.
Вечером прилетели десятка два «хейнкелей». Они высыпали не бомбы, а листовки. В одних перечислялись десятки наших дивизий, якобы уже находившихся в окружении. Нам внушали, что сопротивление бесполезно и надо сдаваться. В других фашисты обращались не к бойцам и командирам, как обычно, а к комиссарам, чтобы они убедили войска сложить оружие.
Я протянул одну из листовок Ракчееву:
— Читал?
— Да.
— Что скажешь?
— Не все, должно быть, гладко у. них, раз с комиссарами заигрывают.