Страница 2 из 42
Поскольку он ничего не понимает в сельском хозяйстве и не владеет землей, единственное богатство бедуина – его верблюды и лошади; на них он никак не может рассчитывать. Когда враги нападают на племя – а это очень частое событие, – они угоняют всех животных, и вчерашний богач может сегодня оказаться бедняком. Но завтра он отомстит и снова станет богатым.
Абсолютное равенство может существовать только в естественном состоянии, а «естественное состояние» – простая абстракция. До определенного момента бедуины живут на основе взаимного равенства, но их уравнительные принципы никоим образом не распространяются на человечество в целом. Они считают себя выше не только рабов и ремесленников, которые работают в лагерях, но и всех прочих людей. Они утверждают, что вылеплены из другой глины, не той, из которой вылеплены все остальные люди. Естественная неодинаковость приносит социальные различия в их ряды. И если богатство не приносит уважение и внимание бедуину, щедрость, гостеприимство, смелость, поэтический талант и красноречие дают ему намного больше. Налегха, поэт, пишет так: «О, Боже, сохрани меня от молчания в беседе». Хатим из племени таи, прославившийся своей безграничной щедростью, утверждает: «Людей можно разделить на два класса – холуи, которые получают удовольствие, накапливая богатства, и возвышенные души, которые ищут славу, даваемую щедростью».
Аристократия пустыни – «цари арабов», как их назвал халиф Омар (Умар)[1], – ораторы и поэты и все те, кто практикуется в добродетелях. Плебеи – люди злые и порочные, не знающие этих добродетелей. Бедуины никогда не знали привилегий или титулов, если не считать титулом фамилию al-Kamil – Совершенный, – с древности даваемую человеку, который, кроме поэтического дара, обладал еще и храбростью, великодушием, знанием письма, умением плавать и сгибать лук. Тем не менее благородное рождение – которое, если его правильно понимать, накладывает большую ответственность и связывает вместе поколения – существует даже среди бедуинов. Рядовые члены племени с большим почтением относятся к памяти о великих людях, которым они в какой-то степени даже поклоняются. К потомкам выдающихся людей относились с уважением и почтением, поскольку, хотя они и не получили от небес таких же даров, как их предки, но сохранили в своих сердцах восхищение и любовь к благородным поступкам, таланту и добродетели. В доисламские времена человек считался благородным, если он был вождем племени, и его отец, дед и прадед занимали такое же положение. Ничто не могло быть естественнее – ведь поскольку шейхом мог называться только отличившийся, есть все основания полагать, что качества бедуина считались наследственными в семье, где четыре поколения давали лидера племени. В строке из Хамасы сказано: «Слава, которая вырастает с травой, не может сравниться с той, что унаследована от предков».
Все бедуины одного племени – братья; этот термин применяется соплеменниками одного возраста при обращении между собой. Старый человек, обращаясь к молодому, называет его «сын моего брата». При необходимости бедуин забьет последнюю овцу, чтобы накормить бедного брата, попросившего помощи. Обиду, нанесенную брату человеком из другого племени, он сочтет личным оскорблением и не успокоится, пока не отомстит.
Очень трудно передать в достаточной степени ярко и четко идею ‘asabiyya – этой глубокой безграничной стойкой приверженности араба своим соплеменникам, абсолютной преданности интересам, процветанию, чести и славе сообщества, в котором он родился и в котором умрет. Это чувство не эквивалентно патриотизму в нашем понимании этого слова, поскольку пылкий бедуин не может относиться к нему без особого энтузиазма. Для него это всепоглощающая страсть и одновременно главная и самая священная обязанность. Одним словом, это истинная религия пустыни. Эта преданность своему племени не была несовместимой с тем фактом, что, как писал Марголиус, «генеалогическое единство племени было фантазией, зачастую наложенной на то, что, по сути, являлось местным единством, или союзом эмигрантов под руководством одного лидера, или какой-либо другой случайной комбинацией».
Араб пойдет на любую жертву ради своего племени; ради него он всегда готов рискнуть жизнью в тех опаснейших предприятиях, в которых вера и энтузиазм способны творить чудеса, за него он будет сражаться, пока в его теле остаются последние искры жизни. Мубаррад в своем труде приводит цитату: «Люби свое племя, потому что с ним ты связан теснее, чем муж с женой». Такой смысл бедуин придает лозунгу «Свобода. Равенство. Братство». Того, что подарила ему судьба, ему достаточно. Он не мечтает ни о чем другом. Он доволен своей жизнью. Европеец всегда недоволен своей судьбой – разве что удовлетворяется на очень короткое время. Наша лихорадочная деятельность, жажда политических и социальных усовершенствований, бесконечные попытки улучшить свое положение – разве они не являются симптомами и скрытым признанием усталости и возбуждения, которые подтачивают корни западного общества? Идея прогресса, восхваляемая со всех возможных трибун, является фундаментальным принципом современных социальных систем – но разве люди станут бесконечно разглагольствовать о переменах и улучшениях, когда живут в здоровых условиях и когда они счастливы? В нашей нескончаемой и бесплодной погоне за счастьем – разрушая сегодня то, что построили вчера, переходя от иллюзии к иллюзии, от разочарования к разочарованию – мы, в конце концов, теряем всяческие надежды. В моменты слабости и меланхолии мы восклицаем, что судьба человека не связана с будущностью народа, мы жаждем неизвестных даров в иллюзорном мире. Но бедуин не чувствует постоянно смутного и нездорового стремления к лучшему будущему: его бодрый дух, открытый, беззаботный, безоблачный, как небо, не знает наших забот, тревог, смутных надежд. А нам – с нашими безграничными амбициями и настойчивыми желаниями, воспламененными воображением, – бесцельная жизнь пустыни кажется невыносимой своей монотонностью и единообразием, и мы предпочитаем наши привычные волнения, наши тревоги и сложности, политическую запутанность и прочие тяготы цивилизации всем преимуществам, которыми наслаждаются арабы, ведя свое лишенное перемен существование.
Существует фундаментальная разница между европейцем и арабом. Наше воображение слишком сильно развито, чтобы дать нам умственное отдохновение; однако прогрессом мы обязаны именно этому качеству, так же как сравнительным превосходством. Где нет воображения, прогресс невозможен. Чтобы усовершенствовать нашу социальную жизнь и развить взаимоотношения людей, прежде всего необходимо в уме представить образ общества более совершенного, чем то, в котором мы существуем. Но арабы, несмотря на широко распространенную веру в обратное, обладают довольно слабым воображением. Их кровь горячее, чем наша, их страсти более пылкие, но одновременно они менее изобретательны, чем другие народы. Чтобы согласиться с этим фактом, достаточно изучить их религию и литературу. До перехода в ислам у них были божества – небесные тела, но, в отличие от индийцев, греков и скандинавов, у них не было мифологии. Их божества не имели далекого прошлого, и ни одному поэту даже в голову не пришло его придумать. Религия, которую исповедовал Мухаммед, – простой монотеизм с приращением некоторых институтов и церемоний, позаимствованных у иудаизма и древнего язычества, – бесспорно, самая простая и наименее таинственная из всех позитивных религий. Она же является самой разумной и чистой в глазах тех, кто исключает, насколько это возможно, сверхъестественное и кто изгоняет из религиозных культов пышные ритуалы и украшения. В литературе мы также обнаруживаем аналогичное отсутствие оригинальности, пристрастие к реальному и позитивному. Другие нации создавали эпосы, в которых важную роль играет сверхъестественное. В арабской литературе нет эпосов. Нет даже повествовательных поэм. Они лиричны и описательны и никогда не изображают большее, чем поэтический аспект действительности. Арабские поэты описывают, что они видят и чувствуют, но они ничего не создают. Если в поэмах вдруг появляется искра воображения, критики не хвалят авторов, а называют лжецами. Стремление к бесконечности и идеалу неведомо бедуину. С самой глубокой древности точность и простота формулировок – чисто техническая сторона поэзии – имела в их глазах первостепенную важность. Вымысел настолько редок в арабской литературе, что, когда мы находим его следы в некой причудливой поэме или сказке, можно быть практически уверенным, что мы имеем дело не с арабским оригиналом, а с переводом. Таким образом, все истории «1001 ночи» о волшебстве, замечательных продуктах богатого и живого воображения, которыми мы зачитывались в детстве, имеют персидские или индийские корни. Из всего этого огромного собрания сказок истинно арабскими являются описания нравов и анекдоты, основанные на реальных событиях.
1
Ввиду сложности и отсутствия единообразия в русской транслитерации арабских имен в книге сохранено их авторское написание. (Примеч. пер.)