Воскресшая душа (сборник)

– А Софья? – трепещущим голосом спросил Нейгоф.

– Ее во время убийства не было. Они привели эту несчастную потом и показали ей свое страшное дело.

– Зачем?

– Вероятно, затем, чтобы и она была причастна к нему. Впрочем, эти негодяи обставили себя ловко. Все они тогда жили в том же доме, где жил Козодоев, так что не было никакой возможности установить факт их посещения, и если бы хоть малейшее подозрение коснулось их, они все свалили бы на вас, и отвертеться вам было бы трудно. Ведь теперь везде ищут оборванца, которого привез к себе в последний вечер своей жизни Козодоев. На этом и хотел сыграть эта продувная бестия Коноплянкин…

– А я считаю себя ему обязанным, – проговорил Михаил Андреевич.

– Чем это?

– Летаргией. Я думаю, да и Барановский говорит, что она была следствием сильнейшего нервного потрясения. Ах, если бы вы знали, что я перечувствовал! Я слышал, все слышал! Вся страшная ложь, окружавшая меня, вдруг открылась передо мной. Около меня, мнимо мертвого, эти люди говорили, не стесняясь. Я узнал, что Софья, мое любимое, обожаемое существо, которому я готов был молиться, – любовница убийцы; я узнал, что не чувство приводило ее ко мне в больницу, не чувство привлекло ее к браку со мной, а хищнический интерес… О-о! И я в эти моменты не мог встать, чтобы крикнуть этим людям: «Я жив, я все знаю, презренные!» Я знал, что меня считают мертвым, что меня закопают в землю, но это меня не пугало. Меня мучило только мое бессилие… Ах, как мне было скверно!..

– Я думаю, – согласился Кобылкин. – Только, сказать по правде, такие испытания иногда полезны бывают.

– Но как они тяжелы! Лучше самая лютая смерть, чем такие минуты… Правда, один раз было даже смешно… Этот читальщик Козелок… Ведь я его знаю, товарищами были… Он украл деньги и спрятал их мне под голову.

– И это мне известно! – воскликнул Кобылкин. – Сперва Козелок, а потом еще два других ваших бывших знакомца – Зуй и Метла – ходили добывать их. Хорошо, что вас уже не было в могиле, когда эти почтенные синьоры явились, – они убили бы вас со страха.

– Может быть… Вот Козелок-то… мне смешно было на него… Украл он деньги, а потом, будто живому, говорит: «Прости, Минюшка, дружочек мой, меня, окаянного! Не тебя обижаю, а эту барыню твою. У нее этого добра много, а мы всей артелью тебя помянем и доброе слово о тебе скажем». Поцеловал он меня. Потом что-то со мной случилось: замер я и очнулся уже в могиле. Вот еще ужасное мгновение! Я очнулся, жизнь вернулась; я понял, где я, что со мной. Знаете, что привело меня в чувство? Подъем воды был, вода проникла в могилу, ее ледяной холод и заставил меня очнуться… Я задыхался, но мне страшно захотелось жить. Как я забился! Я кричал, стучал, ревел, и вдруг нижняя стенка гроба отлетела под моим ударом, и я ощутил приток свежего воздуха. Какое невыразимое блаженство овладело мной. Я жив, я буду жить! Мой мозг лихорадочно работал, сердце стучало… Но начал выбираться я не сразу – устал и лежал отдыхая. Вода сочилась подо мной, холод студил, но мне было хорошо. В эти мгновения я сообразил, что мне не следует показываться кому бы-то ни было на глаза. Ведь я уже был вычеркнут из жизни…

– Совершенно верно, – подтвердил Мефодий Кириллович. – Это очень серьезный вопрос, и вам придется над ним подумать. Впрочем, если позволите, позже я кое-что предложу вам. Итак, не забудьте, что вы вычеркнуты из жизни, а теперь дальше, дальше… сгораю от нетерпения!

– Дальше немного уже, – улыбнулся Нейгоф. – Я лежал и соображал, как мне поступить. Я вспомнил, что похоронен в сюртучной паре, а на ноги мне обули не туфли, а сапоги. Это было для меня счастливым обстоятельством. Я начал потихоньку выбираться… Трудно было, да, на мое счастье, я худощавый. Ничего, кое-как выбрался и очутился в какой-то яме…

– Рядом слишком близко могилу выкопали, – заметил Кобылкин.

– Должно быть, так. Я в ней и притаился, выжидая время. Сижу и жду. Было уже темно, совсем темно… Да, маленькая подробность. Деньги, которые спрятал под моей головой Козелок, я с собой захватил; видите, как ясно было мое сознание. Я сообразил, что они мне могут пригодиться. Вдруг вижу – над ямой что-то зашевелилось…

– Ага, это Козелок пришел, – усмехнулся Кобылкин.

– Кажется, он. Я, не помня себя, выскочил из ямы, того же, кто явился, толкнул в нее, а сам побежал. Кладбище я знал прекрасно… как же, не раз милостыню сюда ходил собирать. Благодаря темноте никто меня не заметил. Так я и выбрался за ограду. Вспомнил, что Барановский, когда я лежал в больнице, был очень добр ко мне, и решил идти к нему. По дороге ничьего внимания я не привлек.

В передней звякнул звонок.

– Верно, наш доктор вернулся, – поднялся с места Кобылкин. – Вы сидите, я отворю.

Но это был не Анфим Гаврилович. Отворив дверь, Кобылкин увидел перед собой Дмитриева.

– Пожалуйте скорее, Мефодий Кириллович, – торопливо заговорил он, – господин Куделинский к Нейгофше пошел, поговорил с господином Маричем и пошел. Сердитый такой, даже гневный.

XLI

Страсти накаляются

Куделинский не показывался у Софьи с того самого дня, когда между ними произошло решительное объяснение.

Он понял, что в душе молодой женщины происходит упорная борьба двух чувств: охладевшей любви к нему и томительного раскаяния, связанного со страхом за будущее.

В любовь Софьи к Нейгофу Станислав не верил.

– Сонька решительна, пылка, тигрица по натуре, – сказал он в тот же вечер Маричу, который, возвратившись к себе после беседы с Кобылкиным, застал в своей квартире Куделинского. – Тигрица – и вдруг жалкий, безвольный плакса, тряпка какая-то!

Марич ни слова не сказал Куделинскому о том, что произошло с Софьей.

– А ты не допускаешь, что подобные натуры стремятся к противоположностям? – заметил он. – Сами они покоряются тем, кто сильнее их, а над ничтожествами властвуют. Кто же предпочтет первого последнему?

Куделинский задумался; Марич искоса, но пристально смотрел на него.

– А знаешь, ты, пожалуй, прав, – сказал Станислав. – Но говорить об этом не стоит. Нейгофа нет… Чему ты? – заметил он улыбку, скользнувшую по губам собеседника.

– Так, ничего. Мне пришла в голову мысль, какую бы ты физиономию скорчил, если бы вдруг этот Нейгоф встал из-под земли.

– Какая странная фантазия! – засмеялся Куделинский.

– А разве невозможно? Софья рассказывала мне, будто ты сообщил ей, что спасся Кобылкин и уцелел Квель, а это разве не фантастично?

– Да, – понуро проговорил Станислав, – это действительно похоже на сказку, но это – явь: ведь я сам виделся и говорил с этим проклятым сыщиком… Но хватит об этом… Есть у тебя более-менее приличная бумага? Дай… я сейчас начну писать к прокурору…

– Ты это всерьез?

– Конечно. Это, дружище, такой выпад на нашей дуэли с судьбой, что может дать нам решительный перевес.

Марич, ни слова не говоря, подал ему бумагу и придвинул письменный прибор.

Куделинский сел к столу, подпер голову руками и долго сидел в такой позе.

– Обдумываешь сочинение? – насмешливо спросил Владимир Васильевич. – Видно, не легко.

– Да, черт возьми, не легко! – вспылил Станислав. – Кому это, посмотрел бы я, было бы легко самого себя упрятать на каторгу?!

– Любишь кататься, люби и саночки возить, – засмеялся Марич, затем умолк и даже ушел в дальний угол, откуда продолжал пристально наблюдать за Куделинским.

Тот несколько раз принимался писать, менял листы, выкуривал одну папиросу за другой и вдруг с сердцем отшвырнул перо.

– Ничего не выходит! – воскликнул он. – Хоть убей – ни строчки! Да и чего торопиться? Впереди у нас еще шесть дней…

– Вот то-то и оно, – заметил из своего угла Марич. – Вспыхнул ты и потух…

– Надоел ты мне! Какая, в самом деле, нянька у меня явилась!

Куделинский заметно сердился. Не говоря ни слова, он встал и начал одеваться.

– Уходишь, кажется? – не меняя позы, спросил Владимир Васильевич. – А сочинение-то свое когда начнешь?