Вавилон и Башня

– Насколько давно? – спросил Мукнаил.

– Давно… – выдохнул Розевич. – Очень, очень давно…

– И? – Мукнаил чувствовал, что ему нужен ответ поточнее.

Но профессор молчал. Вместо этого Розевич отправил ему образ какой-то смазливой девушки, которая стояла рядом с длинной блестящей трубой, соединяющей пол и потолок, потом сидела в глубоком кресле, испещренном мелкими, как мухи, синими цветками, и болтала ногами. Иногда, во время этих движений, то и дело выставляя напоказ трусы… отрезок между трусами и перекрестием ног.

– Дарю. Дарю! – затараторил Розевич. – Сохраните, если хотите, дорогой Мукнаил. Но, но… пожалуйста, скажите, как оно там…

– Да ну! – отмахнулся от такого примитивного образа Мукнаил. – Нашли, что подарить. Ерунда какая-то.

– Но что же, что же? – перебирал длинными скрюченными пальцами Розевич, пытаясь понять, какой образ сейчас хотел бы Мукнаил. – А! – победоносно произнес он. – Нашел! Нашел!

– Что нашли? – голос Мукнаила прозвучал устало. Он знал, что лучше уже до конца выслушать Розевича, потому что все равно профессор должен покинуть образ допроса первым. Пока он не выйдет, придется находиться в этом уже довольно надоевшем образе.

– Нашел, что вас заинтересует, дорогой Мукнаил!

– И что же?

– Асофа! – Розевич так хитро прищурился, что его пенсне искривилось вместе с гримасой. – И то… как она пришла ко мне впервые, когда я принимал ее в ИРТ.

– Да… – не выдержал Мукнаил. – Давайте.

– Так вот-с… – и профессор передал Мукнаилу образ Асофы. – А теперь вы, теперь вы, – он нетерпеливо скреб по столу своими острыми коготками.

– Вы же понимаете, профессор, – послушно начал Мукнаил, – у нас действительно были выключены облака. Я не могу вам передать образы. Только рассказать.

– Ну, ну… – Розевич задышал так часто, что весь стал каким-то красно-желтым, а его пенсне запотело.

– Хорошо.

И Мукнаил рассказал все, что помнил о том приходе Асофы к нему, как они долго шли по коридору и как он уговаривал Асофу не открывать злополучную дверь. О том, как ощутил какую-то слизь, грязь, холод под ногами, когда ступил на ту самую балку.

– Еще! Еще! – радостно хлопал в ладоши профессор, и его пенсне подпрыгивало в такт хлопкам. Он весь крутился, извивался, кривлялся. Кажется, даже полоски тесненького сюртука крутились и извивались, разумеется, каждая по-своему.

– Вот и все, профессор Розевич, – закончил Мукнаил. – Грязно и больно. Вот что я вам скажу. Грязно и больно. И не хочу я больше туда возвращаться, не хочу…

– Браво! Браво! Молодой человек, вы даже не представляете, как опередили мою теорию. Я теперь ее так и назову: «Грязно и больно». Это же прекрасно! – всплеснул руками Розевич (он опять вернулся к своим обычным профессорским жестам, суетливым, но вполне солидным). – Прекрасно!

– Что тут прекрасного? – устало спросил Мукнаил, понимая, что ему придется выдержать все кривляния ученого мужа.

– Прекрасно! – прокричал петухом Розевич и, как это было ни удивительно для Мукнаила, тут же выключил образ допроса, оставив на своем месте лишь потухшую лампочку с водруженной поверх профессорской шапочкой.

Мукнаил откинулся на спинку, испытывая страшную усталость. Еще большую усталость ему сейчас доставляло то, что био, несмотря на и без того низкий уровень адреналина, не давало больше. Жаб хорошо знал свою работу!

«Интересно, какие Жаб и Розевич на самом деле? – почему-то задумался Мукнаил, представив, как профессор, протирая маленькое пенсне квадратной золотистого цвета бархоткой с надписью Boutique optique de Pars, стоит у него в дверях, а сзади, опираясь на большой красный карандаш, переводит дух инструктор Жаб. – Хоть бы Paris написал правильно».

– Грязно и больно! – всплеснул руками профессор Розевич. – Именно так все было, пока у нас не появилось первое самоорганизующееся облако.

Мукнаил не хотел идти на лекцию, но после наказания инструктора Жаба некоторые образы активировались без его участия. Лекции ИРТ, сон, занятия безадреналиновым спортом и еще десятки скучнейших образов, во время которых Мукнаилу приходилось убираться в каком-то плохо спроектированном образе дома, гладить плохо спроектированные рубашки и еще много-много всего такого, скучного и банального.

Но странное дело! Пока он занимался этой рутинной ерундой, ежедневно, строго по расписанию, его воспоминания о злополучном дне, когда он пошел с Асофой к опасной двери, сами по себе забывались, размывались, становились сначала одним серым пятном, а потом всего лишь маленьким темным пятнышком среди огромного количества других ярких, пульсирующих образов облака. Он успокоился, забыв вид из той жуткой двери на черную, грязную, покрытую неведомой слизью балку, на пространство в мелких серых каплях, которое клубилось, попадая в поры идеального тела Мукнаила, будто отравляя его, сковывая своим горьким паленым запахом.

– Представьте себе жизнь без облака! – разошелся Розевич, то и дело дергая за торчащий треугольником платок в нагрудном кармане. – Ничего вы не представили! Ничего! И представить не сможете! – Он победоносно махнул рукой и передал всем студентам несколько обучающих образов.

Мукнаил открыл первый из них, с изображением перевернутого автомобиля и высовывающейся из перекореженной двери руки на переднем плане.

Образ начинался с постепенного приближения к картине случившегося. Мукнаил как будто был в теле жука, который полз по дороге мелкими перебежками, приближаясь к месту аварии.

Наконец, подобравшись совсем близко, Мукнаил увидел лужу некой едкой жидкости, выливающейся из-под капота, услышал плач, стон и какой-то болезненный хрип.

Он заглянул через потрескавшееся стекло внутрь – девушка с вывернутыми ногами пыталась то ли освободиться от перетягивающего ее ремня, то ли как-то выровняться в кресле. Пассажир, молодой человек, сидел запрокинув голову, из горла вытекало что-то непонятное, вроде это должна была быть кровь, но цвет почему-то зелено-синий с оранжевыми вкраплениями. Видно, в образе Розевича существовали недоделки, а может, просто какой-то скрытый замысел.

Мукнаил ничего не испытал от этого образа. Не то образ и правда вышел слабоватым, профессор не очень качественно выполнил проектирование, не то уровень адреналина, который уже несколько дней у Мукнаила на нуле, давал о себе знать.

На обложке следующего образа была изображена маленькая девочка с ярко-синими глазами и двумя тугими белыми косами. «На верхние этажи намекает», – сделал вывод Мукнаил, исходя из такого светлого оттенка волос.

Девочка, кажется, размахивала руками или делала еще какие-то странные движения. Когда образ открылся, Мукнаил понял, что она стоит на светлой, залитой солнцем детской площадке и прыгает через скакалку. Вокруг качались зеленые пышные деревья, щебетали птицы. Но что-то здесь вот-вот должно случиться. Образы Розевича были призваны показать, что представляли собой эти самые «грязь и боль» до появления первого самоорганизующегося облака.

Мукнаил приготовился. И правда, из гущи леса возникла фигура в темной одежде. Мужчина был переплетен на груди лентами с большими, отливающими медным цветом патронами. На голове у преступника плохо скроенный колпак, тоже из черной ткани, с тонкой прорезью.

Этот образ, впрочем, как и остальные, был не очень хорошо проработан. Злоумышленник, кем бы он ни являлся, начал с изнасилования девочки с голубыми глазами и белыми косами, а закончил какой-то религиозной казнью.

Мукнаил увлекался драматическими образами и сам их проектировал в большом количестве, поэтому нашел в конкретном сразу много неточностей. Если «дяденька» насильник, педофил, вряд ли он будет ходить с патронами от крупнокалиберного оружия. А если он, напротив, военный преступник или… как это когда-то называлось… Мукнаил забыл точное название, то зачем ему насиловать свою жертву.

И этот образ, к облегчению всей аудитории, тоже закончился. Все вздохнули. Кто-то выразил сожаление, отправив простые образы жалости, кто-то выразил испуг, кто-то разочарование. Мукнаил ничего не выразил. Во-первых, образы Розевича были неправдоподобными, сплошная халтура. А во-вторых, он, даже при желании, ничего выразить не мог. По причине того, что его био уже давно не давало адреналин и другие вещества, отвечающие за чувствительность.