Страница 2 из 31
– Из коры, говорю, скатаешь свой трос, что ли?
– Из коры!
– Ну ты чего, дорогой Кинстинтин? Какая кора?! Говорю тебе, десять тонн. Вчера сколько щеглов толкало… с десяток? А все одно. Так что ты это… чего-то не то удумал…
– Толкать мало, дед Матвей! Надо тянуть! Чтоб тянули и толкали! На манер пробки из бутылки…
Я решил не продолжать сравнение с винной пробкой, мог получить от деда Матвея какого-нибудь «барчука» или «кровопийца».
– Да ну… – и дед Матвей щелчком отправил окурок в глиняную жижу.
Но получилось! Получилось, как я придумал! И почему я постоянно сомневаюсь в себе?..
Солдаты весь вечер вязали веревку из коры. Вышел плотный толстый трос. Не очень длинный, но вполне достаточно, чтобы ухватиться пяти парам рук. И кто бы мог подумать, что у такого хлипкого деревца столь эластичная кора! Стоит несколько «прядок» друг с другом сплести – не разорвать никак.
Дед Матвей, пиная куски коры своими болотоходами, которые пришли на смену сапогам, все подшучивал надо мной:
– Что, профессорский сынок, лапти собрался вязать?
Я не обижался. Больно уж хотелось свою идею проверить: сработает ли?
К утру трос был готов. Обвязали за переднюю часть рамы. Пять солдат тянут, пять толкают. Дед Матвей осторожно включил передачу, по чуть-чуть прибавляя газ.
Бэка поползла вверх! Медленно, но вверх! Эти пару сантиметров движения походили на настоящее чудо, впервые за последние пять дней. «Раз-раз-раз… раз-раз-раз…» – отсчитывал я каждый сантиметр, наблюдая, как крупные ромбики протектора вгрызались в глину. Бэка продолжала ползти, дальше и дальше. Совсем трудными оказались последние метры. Перепад оврага огромный – Бэка чуть не повисла на брюхе. Тут дед Матвей гаркнул:
– А ну, пр-о-о-чь! – и до упора вдавил педаль газа.
Бэка рявкнула, поднимая из-под колес грязь и дым от горящих покрышек, и, опасно покачнувшись, взмыла вверх. С таким звуком, словно и правда бутылку с вином открыли: «Шпау-у-к!»
Всё! Свобода! Как и не было этого сырого блиндажа, промокших насквозь сапог с килограммами глины, десятков едких самокруток… Мы покатили к линии Маньчжурского фронта. А когда болотистая местность сменилась степью, разогнались как следует, чтобы нагнать подводы. Только и слышно, как с боков Бэки отваливаются куски глины – «шух-шух, шух-шух, шух…».
– Голова! – потрепал меня по волосам дед Матвей, протягивая самокрутку, толстую и ровную. Вроде как благодарит меня. Я с удовольствием взял. Курить хотелось. Мы сидели в кузове, на кочках потряхивало, двигатель утробно рычал, но не кашлял. Значит, все в порядке.
«Эх, хорошо!» – подумал я, хотя слово «хорошо», кажется, не совсем подходило к Маньчжурской степи, войне, роте голодных промокших солдат. И почему именно в такие простые моменты чувствуешь себя хорошо по-настоящему? Не наигранно, а, правда, хо-ро-шо! Моменты простого, чего-то неподдельного, правильного.
– Дед Матвей, вы счастливы сейчас?
Дед Матвей привык к моим чудны́м вопросам. Редко на них отвечал, но и не злился. Просто говорил «да» или «нет».
– Ладно, – смахнул он слезу от встречного ветра. – Ты что, думаешь, что счастлив?
– Не знаю. Иногда, как сейчас, думаю, да. Может, потому что получилось, что задумывал. А может, еще почему-то другому.
– Ну… —
И, не успев ответить, дед Матвей вскинул ружье, он охотился на попадающуюся по дороге дичь, поэтому, помимо солдатской трехлинейки, держал наготове трофейный «зауэр»5.
Я услышал сухой характерный щелчок спускового механизма и гулкий звук выстрела, раскатившийся по степи. И только потом разглядел, куда стрелял дед Матвей. Удаляющаяся маленькая фигурка странно петляла, убегая не прямо, а словно все время поворачивая в разные стороны. Может, этот странный человек, который неведомым образом очутился здесь, хотел, чтобы в него не попали, потому так бежал? А может, просто оббегал какие-то неровности? После выстрела фигурка немного присела. Потом опять побежала, потом опять присела и, наконец, припала к земле.
– Тр-рр-ра-ввии! – дед Матвей старался перекричать двигатель Бэки.
Я почему-то услышал «бр-р-р-а-висси-мо». И представил деда Матвея в ложе театра. Как будто он встал после арии, хлопал в свои огромные ладоши и громко кричал: «Бррр-р-а-ви-ссимо… бррр-р-а-ви-ссимо…» Только вместо сцены была степь, а вместо примы – маленькая, казалось, свернутая калачиком фигурка.
Тогда я не знал, что этот маленький «комок» сильно поменяет мою жизнь.
Глава 2. Вениамин
<СССР, 1970-е годы>
То ли от солнца, то ли от того, что здесь часто стирали белье, а стиральный порошок попадал на доски, но они были почти белыми, безжизненного вытравленного цвета с темными прожилками. Через широкие прорехи проглядывали другие. Старые и черные, подтопленные мутной водой, местами затянутые зеленой тиной.
Новый приступок сколотили поверх предыдущего. Сейчас, в этих двух приступках, целом и затопленном, ощущалась череда поколений. Подобную «череду поколений» Вениамин чувствовал и в своих ногах. Такие же, как у отца. Вроде бы крепкие, но не из того места растут. Точно эти белые, маловатые для его возраста ноги приделали к телу нарочно – не совсем так, как нужно. Чтобы их хозяин не мог быстро бегать, высоко прыгать, сильно лягаться в драках. Конечно, Вениамин не думал именно так, был еще слишком мал, просто все время чувствовал, он – не такой, «не хорошо» не такой.
Вениамин занес кое-как обструганную ветку над ярко-зеленым, в желтых и темных пятнах, брюхом лягушки. «Ква-а-у…» – издала та свой последний звук, и ее переливающиеся малахитовые глаза вмиг стали пустыми, безжизненными. Какое-то время Вениамин ковырялся в мутно-желтых кишках, возил веткой туда-сюда, пока не проткнул туловище насквозь и не уперся «орудием» в белесую доску приступка. После этого он только больше разозлился и начал сильно скоблить палкой в других частях уже и без того искромсанного тельца.
Вениамин не боялся, что кто-то увидит его «художество». Не сомневался, времени бросить все это в тину у берега хватит. Но так увлекся, что совершенно не заметил, как подошел отец. Тот с самого утра был «на рогах» и шатался по деревне в поисках «приключений».
– Ну, ты у меня получишь, гаденыш!
Вениамин учуял знакомое «кислое» дыхание и перед глазами возникли воспоминания, как вчера отец понуро пришел домой, устало сел за стол, наполнив стакан мутной жидкостью.
– Немного с ребятами погудели, – виновато сказал он и целиком опрокинул в себя содержимое стакана.
– Уж вижу.
«Лучше б поругала», – подумал тогда Вениамин, прячась в самом углу комнаты.
Обреченность в голосе матери сыграла дурную роль, а может, второй стакан, но отец вскинулся, заревев:
– Что, блядь? «Уж вижу!» Что ты вообще можешь видеть… городская ты шалава!
Потом схватил мать за шею, повел в спальню. Вениамин закрыл уши руками, крепко-крепко, как учила тетя Таня, соседка. Так крепко, что ладони моментально вспотели. Не помогло: он все равно слышал завывания мамы. «Сильно бьет», – трясясь в беззвучных рыданиях, понял Вениамин.
– Я для рыбалки, папа! – проговорил он скороговоркой, чувствуя, как крупные слезы катятся из глаз.
– Какая еще рыбалка, уродец! – отец дыхнул перегаром прямо в лицо.
Вениамин так испугался, что попытался вырваться. Почти получилось. Пьяными, размашистыми движениями отец не смог поймать его. Мальчик поднырнул вниз, под растопыренные руки родителя, выскочил и быстро пополз по приступку прочь. В следующую секунду отец наклонился, покачнулся от сильного замаха и грохнулся в воду. Брызнула вверх зеленая тина, полетели листочки кувшинок. Вениамин обмер, почти не дышал, а отец, ревя и чертыхаясь, карабкался из воды.
«Теперь убьет», – как-то отстраненно подумал он. Вслух пролепетал:
5
«Зауэр» – немецкая марка охотничьего ружья. В СССР, как правило, было трофейным.