Молчание неба
(Избранное)

Но зато нам ничего не прощает командир взвода лейтенант Федор Марчик. По утрам он стоит перед строем краснолицый, напудренный, с подбритыми бровями; весь скрипит желтой, новенькой кожей: на нем портупея, подсумок, планшет, кобура пистолета, короткие и длинные ремешки для компаса, для часов, для свистка, противогаза, какие-то хлястики, лямки. Марчик очень гордится своим снаряжением и собственной выправкой.

— Ста-ать! Как стоишь! Где заправочка?!

Выстроив нас по ранжиру, выпевает протяжно:

— Угля-анце-ва-аа!..

— Есть Углянцева! — выхожу из строя.

— Почему на зарядку опоздала?

— У меня болит голова, товарищ лейтенант!

Марчик вдруг презрительно тянет:

— Кого-оо?

— Что: кого?

— Кого это интересует: болит голова?! Вы обязаны стать в строй. А уж тут я без вас разберусь, болит у вас голова или нет.

И опять:

— Ста-ать! Как стоишь! Где заправочка?!

Ничего! Пустяки. Перемелется — мука будет.

Я ведь Марчика сама для себя избрала, по доброй воле. Я его избрала вместе с красной звездочкой на моей пилотке, с армейскими сапогами не по размеру, с узкой железной коечкой в казарме, с криками отделенных на плацу и маханием усталых махальщиков на полигоне, с тяжестью скатки и винтовки на марше.

Я ведь заранее знала, что будут какие-то трудности. Правда, я не знала, что это будет именно он, Федор Марчик. Но вот он есть. И что ж, неужели я должна перед ним отступить?

Сегодня он нам объясняет:

— Кавалерию взвод должен встречать ружейным огнем с колена.

Хм… Кавалерию! Ружейным огнем. Прекрасно! Но только где она, кавалерия, у немцев? Об авиации я слыхала. О танках слыхала. О мотопехоте тоже слыхала. А вот о кавалерии — почти ничего. Очень мало. Наверное, и есть, да в ней ли вся соль? Я думаю так: немцы конской колбасы не едят.

Я спрашиваю у Марчика:

— А что взводу делать, если немцы пойдут против нас с арбалетами?

— Чего-ооо?!

Марчик высоко вскидывает свои тонкие, подбритые брови. Он сейчас похож на нашего школьного военрука. Тот тоже не любил, когда мы задавали ему вопросы. Начинал сразу прокашливаться, сморкаться, а потом делал вид, что забыл, — и опять о своем: о том, какой будет новая, предстоящая нам война. Тут он сразу воодушевлялся. Поднимал кверху длинную темную руку и кричал: «Приказ! И — рынулись частя».

Да, так он и рисовал нам это грозное, боевое начало.

Мне кажется, Марчик тоже представляет себе это просто: «частя рынутся», и все будет в порядке. А различные военные хитрости, обходы, обхваты, обманный маневр — это все от лукавого.

Федор только что кончил пехотное училище, он полон познаний, которыми часто делится с нами.

Это, во-первых: «Мы — пехотинцы». За что так его и прозвали у нас: Федька Пехотинец. Во-вторых: «Для пехоты вообще не существует препятствий». В-третьих: «Ну, мы им, конечно, дадим прикурить!» И в-четвертых: «Ваше дело не рассуждать, а исполнять приказание!»

Сейчас, чтобы его больше ни о чем не спрашивали, Федька Пехотинец лихо командует:

— Цепью… бего-оом!

Когда мы наконец останавливаемся, перестраиваемся и снова затихаем послушным военным строем, он продолжает как ни в чем не бывало:

— Кавалерию взвод встречает ружейным огнем с колена… Вот так! — И назидательно глядит в мою сторону.

Вечером тихо, пусто в казарме.

Все расходятся в увольнение, кто куда. Женька ушла на свидание с Рештаком, лейтенантом из второго полка. Марьяна — в дивизионный клуб на танцы. Военфельдшер Аллочка Рыбакова — в кино. Ирина Ивановна Рыжова, молодая врачиха с белой прядью в смоляных волосах, — на свидание с собственным мужем в артполк. Остальные — на репетицию кружка художественной самодеятельности. Остаемся: умная, с тонким насмешливым лицом, горбатенькая Наташа Глызина, украинка Оля Кузь, Пятитонка и я.

Наташа целый вечер лежит одетая на постели и читает какую-то толстую книгу. В армии она добровольно. Взяли ее, несмотря на тяжелый физический недостаток, только потому, что Наташа прекрасная, опытная хирургическая сестра. Сейчас она лихорадочно листает страницы и вдруг вскрикивает, как от боли:

— О-ооо-ой!

Мы все кидаемся к ней на помощь:

— Наташа, Наташечка, что с тобой?!

— Нет, вы только подумайте, что они ели, а?.. — Наташа задумчиво поднимает на нас свои зеленовато-серые глаза и читает вслух: — «За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки, потом индюк ростом с теленка, набитый всяким добром: яйцами, рисом, печенками и невесть чем…» — И она опять вдруг стонет, словно от боли: — О-оой, девочки, умираю! Хочу ватрушек! С творогом. Хоть бы одну такую сюда!.. Или нет. Лучше индюка. Впрочем, бараний бок с гречневой кашей тоже неплохо.

— А рожна не хочешь? — говорит укоризненно Пятитонка, прибежавшая на вопль прежде всех. Фамилия Пятитонки — Боркулова. Галя Боркулова. Но так в батальоне ее давно уже никто не зовет, даже комбат. Галя толстая, с объемистой грудью, очень громоздкая. Лицо у нее круглое, румяное, с веселыми ямочками. Губы алые, сложены сердечком. В ней все избыточно, несоразмерно: и «удельный вес», и обидчивость, и доброта. Опекает она Наташу Глызину с влюбленной заботливостью неопытной мамки.

Сейчас Галя лезет к себе под кровать и вытаскивает огромный туристский рюкзак. А из рюкзака, из бесчисленных свертков, — какую-то творожную окаменелость. Ватрушка! Действительно, настоящая ватрушка, как у Собакевича, величиною с тарелку. Наверное, припасена еще из дому.

Галя гордо говорит Глызиной:

— На!

Та брезгливо, как бы нехотя, морщит бледные губы.

— Не нравится? Ну, тогда не знаю, чего тебе надо, какого рожна! — И Пятитонка обиженно замирает с ватрушкой в руках.

— Спасибо, Галочка, я пошутила. — Наташа смотрит на Галю задумчивыми огромными глазами. В них всегда какой-то скорбный, неразрешенный вопрос. — Правда, правда, не надо. Я не хотела обидеть тебя.

Они мирятся, целуются.

А мне грустно.

Я сижу в полумраке на подоконнике. Мне хочется к Борьке. Отсюда, издали, все наши с ним ссоры кажутся таким пустяком. Отчего он молчит? Может, ранен?

Я достаю из планшета его фотографию. Банин в роли Димитрия Самозванца. Когда-то я выкрала ее у него из портфеля там же, на занятиях драмкружка. А потом, когда мы с ним подружились, Борис сам мне ее надписал: «Musa gloriam coronat, gloriaque musam».

Пятитонка наваливается грудью мне на колени, разглядывает фотографию.

— Твой? Красивый парень. А что это написано не по-нашему?

Я перевожу:

— Муза венчает славу, слава — музу…

Галя вздыхает:

— Нынче все больше невенчаные живут!

Я спрашиваю у Гали:

— Ты кем была до войны?

— Я? Никем. Просто жена. Жена пограничника. Сидела у окна, вышивала салфеточки, красила губы, смотрела в лес. И все. Потом приходил мой Вася с обхода границы. Мы обедали. Он опять уходил, иной раз на всю ночь, до утра. А то и два-три дня подряд его нету. Мало ли что случается на границе!.. А я опять с вышиванием к окну. Ждать…

— Тебя где застала война?

— У окна. Снаряд разорвался как раз в цветнике. Знаешь, — Галя растерянно разводит руками, — почему-то я совсем не испугалась. Схватила подушки с кровати, одеяла, начала их увязывать. Потом кинулась к фикусу. Выносить фикус. А тут боец прибегает: «Бегите! Лейтенант приказал. Бегите скорей на восток!» И я побежала. Все бросила и побежала. А надо бы было не бежать. Да разве тогда можно было подумать? Если б я сразу сообразила, разве б я от Васи ушла? Никогда б не оставила его одного. Я ведь не хуже Марьяны или Женьки стреляю.

— А ты, Наташа?

— А я работала в клинике у Боброва, в Воронеже. Как сейчас, так и тогда: за операционным столом.

— А ты, Оля?

Наша Оля совсем притихла. Она у нас застенчивая, робкая, ясноглазая, с тихим, ласковым голосом. Сама она из Диканьки, но война застала ее где-то в Западной Украине.