Без взаимности (ЛП)

И в голове у меня опять возникает все тот же вопрос. Что это за безумие?

Профессор зачитывает имена из списка и перебивает студентов, едва те начинают говорить. Его взгляд потускнел. Я это вижу. Интересно, заметно ли это другим?

Я сижу беспокойно, то и дело поправляю юбку и одергиваю рукава, но все же успеваю слушать и восхищаюсь тому, как эти люди говорят о своих идеалах.

Я хочу быть похожим на Хемингуэя. Писать откровенно и безукоризненно.

А я люблю Шекспира. Если мне удастся написать хотя бы одно стихотворение, как он, я умру счастливым.

Меня завораживает страстью, пронизывающая их слова, и цели, которые они перед собой ставят: что-то сделать, кем-то стать. Я завидую такой любви. Любви, которая не делает тебя одинокой и не превращает в эгоистку. Любви, дающей цель.

Мильтон, Роберт Браунинг, Джеймс Джойс, Байрон, Эдгар Аллан По, Стивен Данн, Джойс Кэрол Оутс, Гиллиан Флинн, Дженнифер Иган, Нил Гейман, Сильвия Плат.

Эти имена мне не знакомы, но у меня появляется желание узнать о них. Беспокойство нарастает и усиливается. Дыхание учащается от витающей в воздухе возможности окунуться в этот мир — с кирпичными стенами и бетонными полами, с неприветливыми профессорами с глазами цвета раскаленного пламени и холодной воды.

Спрыгнув со стола и положив руки на пояс, профессор Абрамс прерывает мои размышления. Что случилось?

— Я не планировал что-то говорить, поскольку это меня не касается, но раз я ваш учитель, то, естественно, должен обращать внимание на такие вещи. Да и вряд ли смогу себя остановить, но это к делу не относится, — он шагает взад-вперед, а потом хмурым взглядом окидывает класс, ни на ком при этом не останавливаясь.

— Все только что озвученное говорит лишь о том, что вы восхищены каким-нибудь автором и что хотите писать, как он или она. Кажется, вы не понимаете, что такое вдохновение. Это не начать копировать Хемингуэя, Шекспира или Плат. Это и не про стремление быть на кого-то похожим. Стремлениям или амбициям тут вообще места нет. Вы просто делаете именно то, что действительно хотите, и учить мне вас тут нечему. К сожалению, мне нужна эта работа, поэтому… — вздохнув с досадой, профессор Абрамс запускает пальцы в волосы.

— Скажу только раз и больше повторяться не буду: есть большая разница между просто процессом сочинительства и созданием искусства. Сочинять стихи может каждый, а вот для создания чего-то стоящего вам нужно раскрыть свой талант. Читать — это хорошо. Читайте сколько хотите, но устанавливайте свои правила, а не просто следуйте чужим. Стремитесь воплотить в жизнь то, что этого воплощения жаждет. Стремитесь делать свое, а не переделывать написанное кем-то еще. Потому что, откровенно говоря, вы должны предпочесть умереть, нежели стать чьей-то копией.

Мой преподаватель тяжело дышит, вздымающаяся грудь натягивает ткань рубашки. Суровые черты его лица преобразились от накала эмоций. Вот он, тот поэт, про которого говорила Эмма. Полный страсти и неуемной энергии. Гениальный. Творящий магию.

У меня по коже рук бегут мурашки и бросает в жар. Пальцем я провожу вверх и вниз по корешку его книги. От ощущения гладкой текстуры под моими прикосновениями в груди наливается что-то тяжелое. От чего я прикусываю губу. Словно улавливая мои действия, в этот момент профессор Абрамс бросает на меня взгляд. Какое-то время мы смотрим друг на друга, после чего оба отворачиваемся. В это короткое мгновение я замечаю вспышку в его глазах, а голубой цвет стал настолько насыщенным, что у меня перехватило дыхание.

Пылкая речь профессора Абрамса вызывает всеобщий интерес. Эмма первой начинает задавать вопросы. А кто вдохновляет вас? Чьи стихи и прозу вы читали в детстве и юности? Вы всегда знали, что будете поэтом? Вы каждый день пишете? Он увиливает от каждого, не разглашая ни имен любимых авторов, ни деталей своего писательского ритуала — как назвала его Эмма — и постоянно задавая встречные вопросы.

Я смотрю на профессора во все глаза. Стараюсь замечать всякие мелочи, привычки. Например, он стискивает челюсть, когда ему кто-то докучает. И сдерживает резкий комментарий, когда кто-то, не обратив внимание на его раздражение, продолжает говорить. Всякий раз, когда мой преподаватель сдерживается от грубости, я чувствую уже ставшее привычным тянущее ощущение в районе пупка.

Когда занятие заканчивается, каждый оставляет свою домашнюю работу на столе, и это означает, что мне повезло. Не могу понять, рада ли я или расстроена. Собираю свои зимние вещи, чтобы уйти, как вдруг меня останавливает голос профессора, резкий, как удар хлыста.

— Мисс Робинсон, могу я попросить вас ненадолго задержаться? — он даже не смотрит на меня. Его взгляд направлен на эссе, которые он собирает в стопку.

Аудитория уже опустела, когда я подхожу к широкому деревянному столу, разделяющему нас теперь. Это странно, что я замечаю, как мой преподаватель отличается от самого же себя во время занятия, которое закончилось несколько минут назад? Он больше не суровый профессор. А просто… Томас.

Это возвращение парня из книжного магазина словно впрыскивает в меня порцию озорства и дерзости. Я чувствую себя безрассудной, проказливой и легкомысленной. Улыбнувшись, смотрю на него с самым невинным видом: широко распахнув глаза и слегка приподняв брови.

— Да, профессор?

Но поддаваться на мою уловку он явно не в настроении. Пробежавшись пальцем по стопке эссе, Томас смотрит при этом на меня, и я понимаю, что попалась. В любую секунду он спросит о моем домашнем задании. Сердце пускается вскачь.

— Что ты делаешь в моем классе? — интересуется он, стиснув челюсть. Да, я влипла.

— Что вы имеете в виду?

— Ты явно не поэт, — Томас изучает меня взглядом. — На самом деле, я даже сомневаюсь, любишь ли ты книги. Вот и напрашивается вопрос: что ты делаешь в моем классе?

— Я люблю книги! Я постоянно читаю, — меня бесит, что он видит меня насквозь и что знает: я здесь обманом.

Но разве мне не этого хотелось? Не того, чтобы он заметил меня? Бессмыслица какая-то. В моей реакции на него нет совершенно никакой логики.

— И какую последнюю книгу вы прочитали? — в его вопросе звучит вызов.

Твою. Но я не произношу это вслух.

— Она называлась… М-м-м, что-то вроде… Забыла название, но что-то про любовь. Э-э-э, влюбленные с детства женятся, и у них появляется куча детей.

— И кто твой любимый автор? Уверен, ты не могла не запомнить такую деталь.

А Томас упрям. Вот только он не в курсе, что я тоже.

— Их много, так сразу и не сосчитать.

Томас опирается ладонями на стол и всем своим крупным телом склоняется надо мной.

— Назови хотя бы одного.

Он теперь так близко, что я вдыхаю его запах. Пьянящее сочетание сигаретного дыма и шоколада превращает мой мозг в кашу. Я делаю шаг назад.

— Знаете, я опаздываю на пару, мне пора, тем более что нужно дойти до другой части кампуса, поэтому…

— Назови имя одного автора, которого любишь, и я тебя отпущу.

Я уже готова сдаться и сбежать отсюда. Но вместо этого выпаливаю:

— Ш-шекспир.

От сильной пульсации вена на шее Томаса кажется живой, будто может в любой момент броситься на меня и выплеснуть бурлящий внутри гнев.

Томас медленно качает головой.

— Попробуй еще раз.

— Мы так не договаривались. Я ведь назвала…

Он поднимает свой длинный указательный палец.

— Один. Всего один автор.

Боже. Я почти издаю стон, пока изучаю суставы его пальца. Палец выглядит так, будто часто держит ручку. Будто, да… творит магию, которая сочится из слов и стихов. Стихов, которые я не могу перестать перечитывать. Интересно, что будет, если Томас случайно ко мне прикоснется. Скорее всего, я умру на месте.

— Вы. Я вас люблю.

Минуточку… что?

Выпучив глаза, я резко зажимаю рот ладонью. Не может быть, чтобы слова вырвались наружу. Кроме Калеба, я это никому не говорила. Хотя тот недопонял подтекст — решил, будто это было сказано по дружбе.