Страница 11 из 29
Так Rudebox и запомнят как глупую причуду Робби Уильямса, приведшую к провалу. С историей этой Роб потом часто будет заигрывать, много лет. Он не из тех, кто боится растравливать свои раны. Особенно когда можно повеселить, а здесь юмора хоть отбавляй. Ну и какая разница, что по правде очень мало его альбомов – если такие вообще есть еще – которые он сам любил бы сильнее, чем этот, и что ни один другой настолько точно не отражает его характер и вкус? Как правило, всегда легче и веселей – а может, и менее болезненно – просто подыграть.
Январь 2016 года
Даже в близком кругу он, прям как в интервью или со сцены, по-всякому высмеивает Rudebox.
Однажды Роб пожаловался Айде, совершенно серьезно притом, что «Тедди меня отталкивает». Он начинает такую беседу, которую ведут все родители, когда подросший ребенок начинает изучать и пытается понять окружающий мир, и его поведение меняется день ото дня.
«Наверное, – предполагает Айда, – она наконец послушала Rudebox».
Утром за завтраком Роб читает Тедди книжку «Все какают». Потом едет к психотерапевту. Он периодически ходит к врачу – почувствовав, что надо. Сегодня у него новый доктор, они еще не общались. После приема он делится впечатлениями: «Я говорил очень много, долго. Но доктор мне очень понравился».
Он уточняет кое-что, о чем именно говорили: «О том, как я не хочу общаться с людьми и как паникую, когда я не дома, хотя не так сильно здесь, как в Юкей. И что когда сажусь в самолет или выхожу из машины – то обосраться могу». Потом добавляет: «И я еще рассказал типа про траты. Меня пугает, как утекают деньги, потому что я не умею быть взрослым».
Он смеется, потом продолжает.
«Я серьезно. Я не шутил, ничего не приукрашивал, не прятал счет, не ходил в супермаркет – здесь у меня прогресс слабоват. У меня здесь дети, а если деньги уйдут, то я не знаю, что делать. Я пойму как, достаточно быстро, но…»
Тут он сам понял, как это звучит. Что вот это вот то, что его беспокоит. «Я знаю, – признает он, – что по-настоящему это проблема из серии “сердце кровью обливается”». Но по-настоящему для меня это и есть моя жизнь».
А если вы – Робби Уильямс, то какой вам смысл, придя к врачу, разговаривать о чьих-то проблемах?
Ближе к вечеру, сидя с Майклом и Дэвидом, Роб высказывает одну просьбу. В который раз.
«Мне, Майкл, новый компьютер нужен». Он показывает трещину в том компьютере, которым он сейчас пользуется.
«Ты что, снова его ронял?» В вопросе Дэвида скорее веселье, чем что-либо еще.
«Чувак, за последние полмесяца он у меня пять раз падал», – отвечает Роб.
Но тут он с радостным возбуждением делится новым открытием – что вина за это и другие подобные несчастья лежит, возможно, не полностью на нем.
«Доктор спросил, а вот в детстве вы теряли ли вещи, роняли их, не могли сконцентрироваться… И я такой: ну да!»
И его радует то, что это может означать.
«Так что, – провозглашает Роб, как будто это значит как минимум в одном смысле, что за все за такое с него можно снять ответственность, – это обстоятельство».
На следующий день в гости приезжает продюсер Стюарт Прайс – в теннис поиграть. Роб упоминает, что вчера начал курс психотерапии. «И он мне такой: ставили вам в 15 или 16 лет диагноз депрессия?» – говорит Роб и заливается смехом. Ну абсурд же – как кто-то может подумать, что в Британии может такое происходить?
«Да уж, такого у нас в Британии нет», – соглашается Стюарт. (Он тоже англичанин.)
«Я вообще о таком узнал только когда в клинику попал, – говорит Роб. – Что? Я это могу называть каким-то термином?»
В теннис выигрывает Стюарт, но Роб отыгрывается за бильярдом. Потом они совершают мандариновую прогулку с Крисом Бриггсом и Дэвидом. Пока идут, Роб уже по-другому, более сжато и сухо, рассказывает, как был у врача:
«Я заговорил об Айде и детях, и добрался до того, что мне надо исправить самооценку».
Все смеются.
«Нет, – возражает он, – именно так и произошло».
Декабрь 2006 года – февраль 2007-го
В первых числа декабря Роб отправил мне мейл из Австралии:
«Год ужос нах… почти кончился… потом смогу наконец башку в порядок привести… пора менять все уже… в итоге весь тур и все, что он сделал с моей головой, будет мощным (духовным) даром. Но сейчас… и т. д.».
Последний отрезок тура Close Encounters стартовал в конце ноября.
«В Австралии было реально жестко, – вспоминает он. – Я не спал. Мне от синдрома дефицита внимания и гиперактивности прописали таблетки, а они, конечно же, содержат амфетамин, на который я, конечно же, подсел, так что одна таблетка не действовала на меня, две не действовали, три, так что я стал уже горсть зараз принимать. А это как мешок Pro Plus съесть: тебе сразу страшно, неуютно, с ума сходишь, паранойя».
Последний концерт состоялся в Мельбурне 18 декабря 2006 года.
«Не спал вообще, – рассказывает он. – А надо было выходить петь перед восемьюдесятью тысячами народу или сколько их там было. Это вот напрягало сильно. Себя подвести, их подвести, подвести тех, для кого я работаю. И к тому же отыграв в том году несколько успешных концертов и понимая, на что я способен – вне зависимости от того, считаю я себя этого достойным, или нет. А в тот вечер – ну точно нет. Энергии у меня уже просто вообще не осталось. Я был затраханным. Но о концертах, которые оказались дерьмовыми, никакой волны плохих отзывов не было. Так что я объявился и выдал все, что у меня оставалось, пусть и в измененном состоянии».
После этого – обратно в Лос-Анджелес. Теперь наконец-то у него есть время и место, чтобы расслабиться, прийти в себя, выздороветь.
Но так не случилось.
«Никакого облегчения, – говорит он, – потому что я понимал, что придет какая-то расплата – душевная, физическая и умственная – за то, что я только что прошел».
Когда твой мир рушится, подчас трудно это остановить.
После любого тура всегда какое-то время тяжело.
«Даже когда ты заканчиваешь тур совершенно трезвым, потом происходит страшный упадок. В восемь вечера твое тело само включается в режим «Привеееет! Слышите меня??? Let me entertain youuuuu!!!» А что делать – ты не знаешь. Вот так бьешься об стену, я бы сказал, месяц после тура. Потому что там все распланировано: «В только-то часов столько-то минут идешь туда-то, делаешь то-то…»
На сей раз он в еще большем раздрае.
«Я полагаю, что это был… – он подбирает слово, – срыв». Затем распекает себя за то, что плясал вокруг слова: «Конечно, ну конечно же это был он».
Ну а когда тур уже состоялся, о чем вы думали?
«Я к тому моменту вообще не думал. Я столько таблеток съел, что изменился… так, что, может, это уже и не исправить. Столько переварил веществ, что с ума сошел».
Вы вернулись в Лос-Анджелес. Там что происходило?
«Совсем не сложно получить чего хочешь, оно всегда где-то близко – поскреби поверхность и что-то обнаружится. Странное дело: когда ничего не ищешь, ничего к тебе и не идет. Я за те годы, что трезвым был, такое заметил: когда кто-то нюхает кокаин – меня нет с ним в туалете, и экстази мне никто не предлагает. Короче, когда ты с темы соскочил – все, ты с нее соскочил. Вообще не в курсе ничего. Блаженное незнание. Но вот когда ты употребляешь, ты все находишь за секунду. Так что когда я вернулся в Лос-Анджелес, я принялся покупать очень дорогие наркотики. Я вообще сидел на «Адероле». У себя в комнате занюхивал кокаин. Но от кокаина мне ничего хорошего – у меня от него в башке что-то перещелкивает, что я кудахтать начинаю, как курица. И не я поднимаюсь, а меня сносит куда-то в сторону. И никаких быстрых разговоров, тешащих эго, а просто ужасная печаль: я один в комнате, параноик испуганный».