Страница 8 из 14
На Дальний Восток я приехал еще октябренком и очень завидовал пионерам, которые под звуки горна и барабана торжественно шагали по улицам нашего маленького городка, а я плелся за ними с большим ключом от гостиничного номера на шее: родители были на работе и оставляли меня одного, вешая на шею цепочку с ключом, который я всегда боялся потерять.
Впрочем, ключ на шее я носил и в Москве. Мы жили в общежитии Московского труболитейного завода. Это был длиннющий двухэтажный барак, коридор, похожий на улицу, по обе стороны которого располагались 10-12-метровые комнаты – это называлось «квартиры». Ребята носились по коридору на самокатах и велосипедах, играли в мяч. А в конце коридора – кухня с «титаном» – горячая вода растаскивалась по комнатам круглосуточно. Словом, как пел Высоцкий, «на 38 комнаток всего одна уборная». Но это никого не смущало. Жили дружной коммуной – никто никому не завидовал, не вредничал. Дети дружили, по сути, как говорили рабочие, это были общие дети. Возились во всех комнатах на полу – не разберешь, где свои, а где чужие. Было весело, несмотря на суровый быт.
Завод своими корпусами выходил на подъездные пути к Павелецкому вокзалу. Ребятня, конечно, целыми днями пропадала на заводе, особенно всех привлекала литейка. Яркие огненные ручьи расплавленного чугуна текли с шипеньем в формы и (о, чудо!) превращались в огромные трубы, которые, остывая, меняли свой цвет из алого в малиновый, а затем свинцово-серый. Но самое притягательное место для нас, ребят, конечно, свалка на железнодорожных путях. Чего там только не было… Очень нужные для наших самодельных самокатов подшипники, винтики, гайки, а иногда на нашу радость вдруг из вагонов высыпалась сверкающая гора круглых дамских зеркал – вот это был праздник! Зеркальца, особенно летом, были нужны для «зайчиков», а зимой – для игр девочек. Нередко забегали мы в заводскую столовую, где можно было с любого стола получить кружку божественного напитка – компота или киселя.
На несколько месяцев для меня началась сытая жизнь: маму назначили заведующей детсадом. В детсад я не ходил, но регулярно заглядывал в подсобку и на кухню, где получал от толстой поварихи стакан киселя или тарелку любимых макарон по-флотски. Это блюдо я люблю до сих пор.
Идеализация жути, восприятие кошмара как нормы, романтизация трудностей и лишений – часть советского мифа. Воспитание чувств, главное из которых – лояльность. Нелегко сохранить лояльность и идеалистические представления всю жизнь. Некоторым удавалось. Один из таких людей – мой отец.
Есть еще одна причина его несгибаемой веры. Между преданностью системе и нравственностью он ставил знак равенства. Точнее, так: преданность системе и вытекающие из этого ригористические правила жизни были частью внутреннего нравственного кодекса. Можно, конечно, говорить о том, что этот кодекс был внешний, навязанный, искусственно сформулированный, но для отца он был именно внутренним, органическим, естественным.
…А довоенное детство и военные отрочество и юность все-таки были голодноватыми. И отец, будучи старшеклассником и студентом, а потом уже и взрослым человеком, страдал от язвы желудка.
Пионерская жизнь моя началась на Дальнем Востоке. В школе была сильная организация. Летом выезжали в пионерские лагеря. Жили в палатках, ходили в походы, работали на колхозных полях, проводили веселые праздники. До сих пор помню торжественное шествие на городском стадионе и смеющееся, счастливое лицо моей мамы. Она была старшей пионервожатой, в светлом платье и с алым пионерским галстуком. Кстати, тогда мы галстуки не завязывали, а укрепляли особым зажимом – очень удобно и легко для малышей.
На голову надевали «испанки» – вроде нынешней пилотки, только с кисточкой впереди. Тогда все мы мечтали поехать в Испанию – сражаться против фашистов. У нас дома висела большая карта, где флажками на булавках я обозначал линию фронта – «наших» и «фашистов».
Две важнейших пропагандистских составляющих довоенного Сталина: арктический миф и испанский миф. То есть надо, конечно, разделять действительное покорение Арктики, героическое – «хемингуэевское» – участие в гражданской войне в Испании и мифологию, строившуюся на этой благодатной и благодарной почве.
«Шлем привет, товарищ Сталин, дома будем через год» – строки из одной малоизвестной версии исполнявшейся Утесовым «Лейся, песни». С одной стороны, один из способов спасения от репрессий – отъезд в арктическую экспедицию. С другой стороны, подлинный героизм: любимой книгой моей мамы был роман Каверина «Два капитана» – с ним она смогла познакомиться в 13–14 лет. С третьей стороны, миф, словно замороженный в куске льда, оказался невероятно живучим и соответствующим «чувству снега» высшего начальства. Как только обостряется что-то арктическое и Россия то начинает претендовать на арктическую нефть, то вводит арктические войска, то учреждает арктическую ФСБ – можно делать четкий вывод: или внутри страны какие-то проблемы, или выборы на носу. Начиная с 1934-го этот миф так и эксплуатировали: он включался, как рокочущий дизельный мотор, когда нужно было сделать так, чтобы чего-то не было слышно: репрессий, голосов против, нытья сомневающихся и жалоб социально ущемленных.
Испанский миф «голосовал» за справедливость строя. И романтики было не меньше – страна кастаньет и пилоток, полная героических летчиков и писателей, куда отправлялись русские героические же летчики и писатели, в том числе Илья Эренбург и Михаил Кольцов. Испанский миф оказался не таким долговременным, но его проэксплуатировали, когда понадобилось найти в прошлом героя: великий хоккеист Валерий Харламов был наполовину испанцем, сыном девочки-эмигрантки по имени Бегония, и старый миф пригодился при сколачивании – довольно грубом, но броском – новой патриотической легенды, «Легенды № 17».
В нашей домашней библиотеке есть крошечный карманный испанско-русский словарь «для чтения легкого испанского текста», скомпонованный на основе словарей довоенных, но вышедший уже после войны, в 1947-м. Видимо, поступив в институт Мориса Тореза «на французский», мама занималась еще и испанским. Или просто кто-то в семье вспомнил о романтических довоенных временах – прошло-то, вообще говоря, всего десятилетие. Правда, какое…
Испания стала последней зацепкой, позволявшей хотя бы как-то агитировать за справедливость строя. Для кого-то это была возможность уехать из сталинской России. Проявить себя героически на справедливой войне. Иногда под красивым псевдонимом – для самого себя – начать новую жизнь. Причем это касалось не только красных, но и белых. В «Испанском дневнике» Михаила Кольцова появляется персонаж Хулио Хименес Орге – эмигрант Владимир Константинович Глиноедский.
Сталин расправлялся с героями Испании, вернувшимися в СССР – слишком много харизмы, да и лишнего насмотрелись на самом западе Европы. А для кого-то Испания хотя бы отчасти стала охранной грамотой, как для Эренбурга, единственного европейца в синклите советских деятелей искусств, именем которого назвали центурию республиканцев.
Оттуда же, из Испании, та самая «пятая колонна», обретшая вторую, точнее, третью жизнь в современном пропагандистском дискурсе. Из «Испанского дневника» Кольцова: «Никто не хочет видеть морды иностранных легионеров, дуэльные шрамы германских наци на мадридской улице. Никто, кроме подпольных фашистов, не хочет видеть генерала Франко в Национальном дворце… 1 ноября. Генерал Варела объявил, что фашистская армия наступает на Мадрид пятью колоннами: по эстремадурской дороге, по толедской через Авилу (Гвадаррама) и через Сигуэнсу (Гвадалахара); пятая колонна – это фашистское подполье самой столицы. Он приглашает иностранных корреспондентов принять участие в торжественном въезде в покоренный Мадрид… В мадридских тюрьмах заключено восемь тысяч фашистов, из них три тысячи кадровых и запасных офицеров. При вступлении противника или при мятеже в городе это готовая, квалифицированная офицерская колонна».