Земля чужих созвездий

Африканский телеграф сработал безукоризненно. Мгебене этот самый не то что слова не произнес – движенья лишнего не сделал. А деревня как по волшебству наполнилась людьми: мужчинами и подростками, от четырнадцати и старше, без верхнего возрастного предела. Женщин и детей не было видно: в племени, похоже, имелась своя субординация, в которую вникать, правда, было некогда и незачем.

Вся эта мужская орава шумно окружила путешественников, выражая дружелюбие и гостеприимство, а после того, как Ванденберг важно заговорил, шум не усилился, не ослабел, но изменился; изменилось и само оживление: судя по характеру беготни и взмахам рук, обитатели усердно зазывали гостей в тот самый дворец-сарай.

– Ну, не иначе, тронный зал… – пробормотал Хантер, и на сей раз Гатлинг воспринял эту мысль без всякого юмора.

Длинное помещение оказалось единое, без перегородок. Путешественники вошли туда уже без местных, почтительно оставшихся снаружи. В затемненном пустом пространстве, в дальнем его конце находились всего три человека: двое стояли, а один восседал на чем-то в самом деле вроде трона; по мере приближения выяснилось, что это довольно старинное, элегантное, с резными спинкой и подлокотниками кресло, невесть как занесенное сюда из Европы либо Америки.

Двое стоявших залопотали что-то, руками замахали, сидевший же хранил величественную неподвижность.

– Вождь, – вполголоса сказал Ванденберг, что и так все поняли.

Этот человек разительно отличался от своих подданных, худых и голых или почти голых. Он был огромный, пузатый, не меньше ста десяти кило – что, судя по всему, служило одним из признаков элитарности, так как и те двое по бокам трона были заметно упитаннее оставшихся на улице. Но до вождя, конечно, им было далеко.

Предводитель отличался не только тучностью, но и попугайской яркостью одежд и регалий. На нем было блестящее, должно быть, шелковое одеяние вроде пончо, пронзительно оранжевого вырвиглазного цвета; на голове – нечто вроде чалмы с пестрыми птичьими перьями, на шее – толстая цепь из «цыганского золота».

Реджинальд задним числом похвалил Бен Харуфа за точные знания о жизни местных племен, откашлялся и начал цветистую речь.

Впоследствии он не мог внятно припомнить, какие именно слова говорил, а уж как переводил Ванденберг, и вовсе одному богу ведомо. Что-то вроде того, что вот он, гость из далекой Америки, наслышан о мудрости вождя, под руководством которого племя процветает… А может, и не говорил так, шут его знает. Но в любом случае слушал вождь благосклонно, иногда кивал в знак одобрения, и тогда оба его министра тоже начинали усердно кивать, сияя улыбками.

Реджинальд завершил приветственный монолог просьбой принять подарок и достал брошку Бен Харуфа. В сарае был полумрак, но и в нем стекляшки сверкнули таинственно-приглушенно, так что у «министров» рты разинулись и глаза округлились от восхищения, да и король, сумев сохранить царственный вид, все же сделал какое-то движение корпусом.

Еще раз воздав должное антиквару, Реджинальд постарался как можно почтительнее вручить брошь вождю. Тот слегка раздвинул в улыбке толстые губы, принял подарок, пророкотал что-то нутряным басом.

– Что он сказал? – почти не разжимая губ, спросил Гатлинг.

– А черт его знает, – тоже сквозь зубы честно ответил Ванденберг. – Хотя… ага! Просит всех подойти поближе.

Реджинальд обернулся. Члены экспедиции, соблюдая этикет, стояли в небольшом отдалении, и он дал им знак подойти. Подошли.

Владыка здешних мест не без любопытства вгляделся в лица, особенно остановившись на Дэвисе. Протянул руку в его сторону, прогудел что-то.

Ванденберг не без ехидства скосился на коллегу:

– Говорит, что видит в тебе того… что-то вроде дальнего родственника.

Бойцы «экспедиционного корпуса» успели за время знакомства перейти на «ты».

Джек покраснел – в его случае можно сказать, что слегка побурел. Он очень болезненно относился к любому напоминанию о бабушке-негритянке, и никто вокруг, щадя его чувства, тему межрасовых отношений старался не затрагивать. Вождь же, исходя из своих представлений о жизни, очевидно, захотел сделать визитеру комплимент, но, сам того не желая, попал пальцем в больное место.

– Пугало огородное ему родственник, – пробурчал он что-то в этом духе.

– Тихо, Джек, – одернул его Симпкинс. – Тут это… дипломатия! Терпи.

Джек насупился, но умолк.

Скорее всего, он был насчет родственных отношений прав. Это ведь для дилетанта все негры одинаковы. На самом деле они все разные, даже в пределах бельгийского Конго представители разных племен совсем не похожи друг на друга, не говоря уж о несходстве языков. И вряд ли покойная бабушка могла иметь какое-то отношение к народу экваториальной глубинки; наверняка ее предки жили где-нибудь в районе интенсивной работорговли, в районе Гвинейского залива. И уж наверняка вождь знал это лучше, но все равно ему было занятно увидеть в пришельце отдаленные признаки своей расы.

Реджинальд отлично уловил это. И решил брать быка за рога.

– Достопочтенный вождь! – начал он, стараясь говорить с разумным пафосом. – Мы много слышали о вас и вашем племени как о великих знатоках джунглей…

Но вождь прервал его. Вскинув розовую ладонь, мягко пророкотал нечто, переведенное Ванденбергом так:

– Он говорит, что о делах лучше потолковать потом. После обеда. Что?.. Ага! Они тут целый пир собираются закатить в нашу честь. Придется пировать.

Дэвис буркнул нечто малоцензурное, из чего Реджинальд расслышал только:

– …лишь бы лягушками да тараканами не накормили…

Но ничего подобного не случилось.

В честь гостей завалили и зажарили на костре, вернее, на углях, целого быка – блюдо, в общем-то ничем не отличающееся от традиционного американского барбекю. Реджинальд – да и не он один – заметил, что вождь ведет себя в отношении белых очень понимающе, да и вообще он умный человек, не в академически университетском смысле, конечно, но в смысле житейского опыта, здравого смысла и психологического чутья. Ко всему прочему выяснилось, что у него есть и европейское имя, да еще двойное: Ян-Франц.

Откуда оно взялось?.. Ну, это целая история!

С подчинением этих территорий бельгийскому королю сюда, разумеется, потянулись разнообразные миссионеры, движимые стремлением доказать язычникам неоспоримое превосходство истинной веры. Добрались они и в этот поселок; будущий Ян Франц тогда был молод, тем не менее уже был вождем: власть досталась ему по наследству, и отец его был вождем. Но как на грех в деревню одновременно прибыли представители «конкурирующих фирм»: католический патер и кальвинистский проповедник, которые вместо обращения туземцев в христианство с ожесточением сцепились меж собой чуть ли не до драки, из чего наблюдательный и смекалистый вождь сделал вполне разумный вывод.

Он подговорил двух своих приближенных, чтобы они как бы от себя лично нашептали поселившимся в разных углах деревни священнослужителям мрачные сведения: дескать, местные жители отъявленные каннибалы, умеющие запутать белых людей показным радушием, а потом так ловко пустить их на обед, что ни одной косточки не найдешь, и взятки со всей деревни гладки. Мало ли что могло случиться? Пошли по незнанию купаться, а в Конго какой только плавучей твари не водится… Ну и, как говорится, ни приметы, ни следа.

Эффект от такого хитроумного приема был замечательный. Посланец Ватикана оказался жидковат духом. Услыхав пугающие речи, он дрогнул, и назавтра же его не было в деревне, эвакуировался на плотах, сплавлявшихся по течению к Леопольдвилю. Кальвинист же, мрачный, туповатый и упрямый фламандец, оказался тверже, не устрашился – «на все воля Господня!» – и с ним вождь решил вступить в философские беседы.

То ли проповедник при несокрушимой силе духа оказался неважным оратором, то ли тонкости христианской теологии требуют все же большей школьной подготовки… словом, из всего, что протестант пытался донести до главы племени, того заинтересовала лишь возможность смены имени при крещении, причем заинтересовала совершенно по-язычески.