Страница 1 из 22
В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0
…Можно много построить и столько же можно разрушить
и снова построить.
Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,
ничего нет страшнее развалин,
на которые падает дождь и мимо которых
проносятся новые автомобили,
по которым, как призраки, бродят
люди с разбитым сердцем и дети в беретах,
ничего нет страшнее развалин,
которые перестают казаться метафорой
и становятся тем, чем они были когда-то:
домами.
Иосиф Бродский, «Современная песня»
1961
Часть I
Сентябрь
1
Раньше они приходили чаще. Или мне так кажется. Я давно не вижу их, но иногда слышу шаги, движения и голоса – словно сквозь постоянный гул.
Женщина приходит вечерами. Она мне нравится. Кроме неё никто со мной не говорит. Если бы не она, я давно бы ушла.
Она мягкая и домашняя, она носит тёплые вещи и пахнет всегда чем-то сладким – печеньем, карамелью или ирисками. Её руки плотные, сухие и все в мелких заусенцах, как будто она часто стирает и моет, и не знает что такое крем.
Она всё делает старательно и по уму – ни одного лишнего движения. Знавала я таких людей – всё-то у них выучено раз и навсегда, всякую мелочь они доведут до совершенства. И на глупости времени нет. Потому и несчастны.
А эта наверняка несчастна. Как же её зовут? Ведь было же у неё имя, которым я когда-то давно звала её. Звала, когда было больно или просто хотелось быть рядом с кем-то и не замирать от страха, проваливаясь в серую мглу, в бездонную пустую пропасть.
Что-то очень домашнее – Маша, Оля, Леля… не важно…. Я всё равно не позову её никогда.
Я помню ребёнка – он приходил с ней раньше, но давно, ужасно давно. Или недавно… Ничего не могу понять… Круглый, белобрысый и безбровый. Он долго и с интересом смотрел на меня. Был похож на такого же белёсого, что сидел когда-то за деревянным столом и крутил в руке надколотый хрустальный фужер.
Однажды ребёнок напугался и заплакал. Больше она его не приводила.
Этот мальчик… Он был последним из тех, кого я помнила. Было бы славно, если б он пришёл ещё. Я не хотела, чтобы он напугался. Если он придёт, я его не узнаю.
Она приходит, и сразу принимается говорить. Что-то делает и говорит, говорит, говорит. Наверное, ей очень одиноко, никто её не слушает, никто не ждёт. А безбровый мальчик давно вырос и слепил из вещей и людей свой мирок, в который ей не войти – она никак не может пролезть туда вся целиком, со всеми своими выученными движениями и пустыми словами.
Слова. Мне хочется за них ухватиться. Значение их не доходит до меня, они все с помехами, как на старом телевизоре, они путаются и перескакивают во времени, проваливаются и снова всплывают, они – нить с не моей жизнью.
– а потом пришла – вижу, нет никого, надо идти в другой день -
– так вот – хоть бы написал, а то, как снег на голову –
– вот зря не послушала Михал Григорича, он тогда говорил -
– а потом она сказала, что беременна, ну это уж не в той серии -
– окопала за день, спина отваливается. Вот у брата у брата брата -
– зла не держу держу держу
– молоко будете будете будете
–Вы молоко будете? Я кашки растворила.
Я ещё могу понять, что от меня требуется, и раскрываю рот. Тёплое. Трудно глотать. Это напоминает далёкое, тяжёлое, тёмное. Вагон, стук колёс. И надо мной плывёт небо – чёрное и холодное, потому что ночь и зима. Я не знаю, почему вагон, но я уже там, а не здесь.
– Ещё немножко.
Тёплое. Тёплое. Теперь тепло внутри. На моей руке пальцы в заусенцах. Она гладит меня, и я начинаю скулить. Меня не надо гладить. Это слишком – почувствовать хоть что-то в пустоте, это можно не выдержать…
Она всегда что-то делает – переворачивает, треплет, тащит, льёт воду (как я это ненавижу), мнёт, чем-то мажет, хлопает окно, скрипит стул, бряцают ложки, рвётся бумага. И она говорит.
А потом ей надо идти.
– Ну, пошла я. До завтра, спокойной ночи.
Нет, нет, не уходи. Побудь ещё. Я теперь страшна и противна, но ведь ты давно не боишься. Уютная и слабая, скользишь ты по жизни – придонной рыбкой, домовитой мышью…
А если уйдёшь, я сразу забуду тебя и всё-всё. Меня опять не будет.
Бывает страшно только в первые минуты, когда я не слышу, но чувствую – возню, а потом шаги и щелчок двери. Раньше, тысячу лет назад, я лежала и плакала, и звала на помощь. Ночь вокруг обрушивалась и давила, бесконечная, безжалостная ночь. Она давила и ломала, давила и ломала, а я была совсем одна. Я была брошена и позабыта – мусор жизни, не нужный ни одной живой душе, осадок после бурной реакции, пыль под ногами… никто.
Теперь я не боюсь. Ничего нет. Нет чувств. Нет боли. Только когда приходят они, я вспоминаю, что ещё жива. Но они бывают недолго. А когда я одна, можно уйти.
Где-то в другой Вселенной Маша-Леля стирает руками бельё, и на плите её пищит чайник. Где-то растут деревья, а я и забыла, как шумят они от ветра, как гнутся под дождём, как пахнут по весне молодые тополя.
И есть много домов и людей, но не здесь, не на моей Земле. А тут только я – и нет больше ничего. Только тьма. И тишина.
А однажды пришёл мой Петя.
Почему среди коробочек воспоминаний я открыла эту последней? Почему я не догадалась ещё раньше призвать его? Или он сам, глядя издалека, понял, что у меня не осталось больше ничего, и пришёл.
Он был напоследок. Самое дорогое и чистое в моей когда-то жизни.
В первый раз он пришёл незвано-нежданно.
Кисейные занавески. За ними расплывается залитое дождём окно. В простенке между окнами тикают ходики. Сейчас увижу, сейчас.
И я замираю, предчувствуя и тревожась. Да. Он тут. Маленькая спина в синей шерстяной безрукавке, розовая рубашка, пепельные кудряшки над оттопыренными просвечивающими ушами, краешек круглой щеки.
Разложены игрушки – тряпичный зайчик, деревянная тележка, солдат с усами и саблей, цветные кубики…
Больше ничего не надо.
Надо остаться тут. Навсегда. Тёплые половицы поскрипят под нашими ногами, перина на кровати пахнёт печным теплом, а в комоде у двери будут раз и навсегда аккуратно сложены вещи и между ними – синие мешочки с лавандой и чабрецом.
А ты будешь всегда. Обернись. Нет, не оборачивайся. Дай мне полюбоваться. Я так тосковала всё это чёрное время.
Мужчина приходит реже женщины. Я не знаю ни имени его, ни как он выглядит, потому что явился он слишком поздно, и прошла вечность с тех пор, когда я видела и помнила имена. Он приходит ночью и всегда-то некстати! Я сплю или ухожу, и приходится возвращаться, а так не хочется. А как иначе? Ведь с ним надо держать ухо востро.
В первый раз я очень испугалась. Я бродила по каменной набережной. У меня был новый зонт – бордового цвета с хризантемами. Дождя не было, но зонт я несла в руке. Я встретила Митю и Викторию Сергеевну (нелепое пальто!), потом лысого Бориса из библиотеки (он кивнул и улыбнулся). В канале шевелилась свинцовая вода. Холодный воздух влетал под подол. В туфле незаметно перекатывался мелкий камушек, и лень было его искать и выбрасывать.
Мне пришлось вернуться очень резко, обычно я так не делала. Тьма и духота. Шум в голове. Кто-то стоял надо мной и смотрел. Я не могла видеть, но чуяла – он тут. Именно он, не она, не может быть никаких сомнений. Высокий, дышит неспокойно. Большие руки и ноги. И одет во что-то тяжёлое, наверное, мокрое. И страшно, противно страшно, оттого что он так смотрит.
Если бы я знала наверняка, что он задушит меня подушкой или ударит по голове – я бы так не испугалась. Да что там – была бы рада! Один удар – и всё. И всё. Но он не хотел мне зла, я точно знала. Он никому не хотел зла. И добра. Был он никакой, я не чуяла его, как чуяла других, когда они приходили или только казались мне.