Страница 127 из 164
Высокий широкоплечий нацист с огромной свастикой на спине, усевшись верхом на одного из мексиканских пареньков, с остервенением избивал его лицо. Ночь, проведенная один на один с мыслями и чертовым одиночеством, миллионом вопросов и бездной в груди, засасывающей остатки прежнего меня, окончательно стерла самообладание и грань между разумом и безумием. Разгоряченный дракой, увидев эту тварь верхом на одном из моих амигос, почувствовал, как знакомая жажда чужой смерти вытеснила все остальные желания. Достав из ботинка заточку, спрятанную перед прогулкой, я подлетел к ублюдку, сдернул его с парня, тут же ударив его головой прямо в нос. Почувствовал, как кожа стала влажной от его крови. Нацист попытался схватить меня за шею, но повторный удар головы по его морде умерил его рвение. Не медля ни секунды, я начал бить его кулаками по лицу. Его попытки к сопротивлению стали еле ощутимы, пока не прекратились окончательно. Снова и снова я бил его, упиваясь звуком ломающихся костей, видом крови на его нацистких татуировках, забыв на время о том, что всё должно быть сделано незаметно и как можно быстрее. У него изначально не было ни единого шанса против меня. Лишь услышав стрельбу охраны, вонзил ему прямо в артерию на шее заточку. Струя крови, брызнувшая из раны брызнула в лицо, утоляя мой гнев. Услышал топот ног. Один за другим заключенные упали лицом на землю. Вынув самодельное оружие, сломал его, бросая в сторону, и тут же был схвачен охраной.
С тех пор я отсиживался в одиночке, лишенный права на общие прогулки, с ещё одним убийством, прибавленным к сроку, но доказавшим каждому в том проклятом дворе, что я не просто «золотой мальчик» Сангре Мехикано, как некоторые за спиной называли меня. И со мной лучше не шутить.
Пирс пребывал вне себя от отчаяния и рвал на голове волосы из-за моего проступка. Но мне было наплевать. Единственный возможный вариант, способный вытащить меня на свободу, даже не мог рассматриваться как возможный. Копы предлагали сдать Денни, его партнеров, каналы поставки, места сделок. Другими словами они пытались сделать из меня гребаного стукача. Только я никогда не поступил бы так с собственными братьями и всем, во что верил. Верность слову и людям, хранившим преданность, подставляющимся под пули для моей защиты, людям, которых считал единственной своей семьей – это то, против чего я ни за что не пойду.
Закрыв единственный путь на волю, я почувствовал себя свободным в этом проклятом аду. Теперь можно не сдерживаться. Разбивая голову охранника, возомнившего себя моим хозяином о стену, я выпустил наружу всю ярость, тлеющую внутри. Безвыходность положения превращала меня в монстра. И если на свободе жестокость была некой составляющей моей жизни, но не её центром, то теперь она стала всем. Едкое слово, язвительная улыбка - и еще трое идиотов больше не смогли вернуться на работу, пытаясь восстановиться в больнице. Толпа надзирателей, пришедшая за реваншем, надев на запястья наручники, избивали меня дубинками и ногами до тех пор, пока я не начал выплевывать кровь из легких. Они могли убить меня, если бы захотели. Только всё управление полиции Лос-Анджелеса пребывало в такой эйфории от предстоящего суда, что их жажда шумихи в СМИ и среди общественности помешали произойти подобному. После этого «несчастного случая» охрана, приставленная ко мне, усилилась. Неделю спустя из лазарета в камеру меня сопровождали четыре человека, наставивших пушки прямо мне в лоб лишь для того, чтобы надеть наручники.
А сегодня, судя по шагам, к камере приближалось не меньше шестерых конвоиров. Им нечего было опасаться. Пока что я не собирался отыгрываться ни на одном из них. Я предвкушал слушанье, надеясь наконец-то увидеть Марину. Все мысли занимал лишь её образ и близость момента встречи. Адвокат предупреждал, что её вызовут как свидетеля, и это не стало сюрпризом. Я не мог злиться на неё за это. Хотелось наконец-то миновать этап формальностей и запретов, получив наконец-то право позвать её через Пирса на встречу и получить ответы на многочисленные вопросы. А пока внутри меня всё клокотало в нетерпении увидеть Котёнка. Хотелось уловить шлейф любимого запаха ванили, взглянуть в глаза цвета моря, а что будет помимо этого, не имело никакого значения.