Тяжелые годы

– Да, существуют еще причины. Она ненавидит меня за то, что ее муж смотрит на меня очень благосклонно, – ответила Катерина.

Она хотела было добавить еще кое-что в пояснение своих слов, но из груди Бюлэна вырвался тот беспечный смех, который она так любила, а в следующее мгновение он уже крепко сжимал ее в своих объятиях.

Потом он выпустил ее с нарочито деланной грубостью, слегка отстранил от себя и указал на долину.

– Пока у нас есть все это, – воскликнул он, – что нам за дело до мадам Тонтэр и до всего мира в придачу! Пусть они себе воюют там, пусть женщины, подобные жене Тонтэра, ненавидят и грызутся между собой, если им это необходимо. Но до тех пор, пока ты не чувствуешь себя несчастливой в этих местах, я не променяю нашего очага на все блага мира!

– И я, пока у меня есть ты и Джимс! – подхватила Катерина, меж тем как Анри снова приготовился взвалить мешок муки на плечо. – Но я думала не о себе и не о тебе, а о Джимсе, – добавила она.

Они медленно пустились вниз по тропинке. Анри Бюлэн шел, углубившись в свои мысли, а Катерина через некоторое время продолжала:

– Неприязнь мадам Тонтэр ко мне меня немало забавляет, и я не скрою, что я извлекаю из этого некоторое развлечение, хотя и невинного свойства. Имея тебя и Джимса, я больше ни в ком не нуждаюсь, чтобы быть вполне счастливой, а потому ненависть мадам Тонтэр меня не особенно огорчает. Я даже не упускаю случая подразнить ее и помучить немного, хотя мне и следовало бы этого стыдиться. Сегодня, например, я притворилась, будто у меня голова болит, и распустила свои косы с одной лишь целью – показать, какие у меня длинные и густые волосы, тогда как у мадам они очень жиденькие, хотя она лишь немногим старше меня. Надо бы тебе послушать, как она фыркала, когда ее сестра из Квебека сказала, что такие дивные волосы, как мои, было бы грешно помадить или пудрить. Ты можешь считать меня злой, Анри, но, право же, я не могу отказать себе в удовольствии досадить ей при всякой возможности за то, что она меня так ненавидит, не имея для того никаких оснований. Я, со своей стороны, приложила все силы, чтобы приобрести в ней друга, но, убедившись в том, что на это нет никакой надежды, я, следуя твоим советам, старалась видеть в этом лишь забавную сторону. Но, поскольку это касается Джимса и Туанетты, – это уж совсем другое дело. Наш мальчик в течение уже нескольких лет не перестает грезить о ней, мысленно превращая ее в подругу своих детских игр и приключений.

– Я понимаю… теперь я вижу, как это было глупо с моей стороны смеяться там, в замке, – сказал Анри Бюлэн. – Но, право, Тонтэр так заразительно хохотал… Мне и в голову не приходило, что мальчик может принять это близко к сердцу.

– Дети во многих отношениях похожи на женщин, – заметила Катерина. – И те и другие глубже переживают обиды, чем это доступно пониманию мужчины:

– Я сейчас же пойду к Джимсу и скажу ему, что очень жалею о случившемся, – сказал ее муж.

– Нет, ты ни в коем случае не должен этого делать, – возразила Катерина;

– Но если я неправильно поступил…

– Ты все же на этот раз ничего не будешь предпринимать, – прервала его жена.

Анри Бюлэн умолк и ждал дальнейших объяснений. Через минуту Катерина продолжала:

– Видишь ли, Анри, я знаю, что Тонтэр на редкость хороший и благородный человек, что он совершенно одинок, что на сердце у него смертельная тоска, хотя он и любит беззаветно Антуанетту. Ни один человек в мире не мог бы любить такую женщину, как его жена, несмотря на все ее великосветские замашки и «голубую» кровь! Тонтэр до ужаса одинок, и я попрошу его почаще приходить к нам и брать Туанетту с собой.

– И ты думаешь, что он примет твое приглашение? – живо спросил Анри.

– Я уверена в этом, – ответила его жена.

Теперь она думала только о Джимсе, а потому была рада, что не сказала мужу того, что было у нее на кончике языка: об открытии, сделанном на мельнице Тонтэра.

– Да, он придет, – повторила она, – и, если я попрошу его, он приведет с собой Туанетту.

Анри радостно рассмеялся.

– Вот уж кого я люблю, так это Тонтэра! – воскликнул он.

– Да, Тонтэр – человек, которого нельзя не любить, – согласилась с ним Катерина.

– Но послушай, Катерина, – сказал Анри, перекидывая тяжелый мешок с одного плеча на другое, – как же насчет Туанетты, если мадам Тонтэр скажет «нет»?

– И все же Тонтэр возьмет ее с собой, – ответила Катерина. – То есть в том случае, разумеется, если я скажу ему, что мне очень хотелось бы этого, – добавила она, лукаво усмехнувшись.

– Ну еще бы! – уверенно воскликнул Анри Бюлэн. – Конечно он возьмет ее с собой, если ты вот так посмотришь на него. Но если он это сделает и мадам Тонтэр будет протестовать, и все же он осмелится это повторить…

– Тогда она, возможно, будет сопровождать его, – сказала Катерина. – Может случиться, что мадам Тонтэр меня еще больше полюбит после этого!

Она умолкла и прикоснулась рукой к рукаву мужа, так как они вышли на открытое пространство, миновав каштановую рощу, и неподалеку от себя увидели Джимса и Потеху, стоявших над убитой птицей.

Горячая волна гордости и радости заполнила сердце Джимса, когда он увидел приближающихся отца и мать. Потеха, точно ощетинившееся сказочное чудовище, радостно помахивала огрызком своего хвоста. Глаза мальчика загорелись огнем, когда он увидел, что мать с глубоким интересом смотрит на его добычу, а отец, сбросив на землю мешок, с нескрываемым изумлением изучает великолепную птицу и стрелу, пронзившую ее насквозь.

Катерина исподтишка наблюдала за мальчиком, между тем как оба дорогих ей существа, побуждаемые охотничьими инстинктами, устремили все свое внимание на убитого индюка. Глаза мадам Бюлэн сияли, и когда Анри, насытившись видом птицы, поднял глаза на жену, он, по-видимому, прочел ее мысли, так как ласково положил руку на плечо Джимса.

«Как похож этот мальчик на свою мать, – невольно подумал он. – Разница лишь в его серых глазах и светлых волосах, которые он не иначе как унаследовал от ее никудышного братца, Эпсибы Адамса, этого вечного бродяги, неукротимого вояки и на редкость славного парня!» Анри Бюлэн был вдвойне счастлив сейчас, видя, с какой гордостью его жена смотрит на их сына. Не будучи в состоянии сдержать восторга, она принялся восхвалять подвиг мальчика.

– Какой меткий выстрел! – воскликнул он, низко наклонясь, чтобы лучше разглядеть и птицу и стрелу. – Прямо насквозь, от крыла до крыла, точно пулей! И до самой бородки вошла в птицу! Вот уж никогда не поверил бы, что у тебя, мальчонок, хватит сил так натянуть тетиву! И ты говоришь, что выпустил стрелу вон оттуда? Право, не верится даже! Такая меткость впору была бы вождю Трубке, Белым Глазам или Большой Кошке, а не такому мальчику.

Так назывались индейцы племени конавага, друзья Бюлэна, обучившие Джимса стрельбе из лука, и не кто иной, как сам вождь Трубка, изготовил для него лук из отборного, прекрасно высушенного ясеня.

Семья Бюлэн снова пустилась в путь, а солнце опускалось все ниже и ниже, и все гуще и длиннее становились тени среди деревьев. Благодаря приближению сумерек и люди и собака подвигались вперед столь бесшумно, что ни один не слышал шагов другого. Это объяснялось инстинктом, приобретенным вследствие долгого пребывания в глуши и безлюдье. Прошло с полчаса, и вдали снова засияло небо, рдевшее на западе, а потом показались луга с разбросанными на них липами, каштанами и орешником. Наконец, достигнув обширного луга, откуда открывался вид на илистый скат, спускавшийся в запретную долину, на которую смотрели Бюлэны, отдыхая на Беличьей скале, путники издали завидели свой дом.

Он был расположен в маленьком углублении, казавшемся миниатюрой большой долины, и представлял собой хижину, сложенную из обтесанных бревен. При этом бревна не были стоймя укреплены в земле (так строились часто дома в те времена, причем такое сооружение предпочтительно возводилось вокруг огромного пня, игравшего, таким образом, роль стола), а были положены друг на дружку. Хижина была низенькая, но производила впечатление веселого домика, с большим количеством окон, чем позволил бы себе прорезать, живя в такой глуши, более осторожный человек. В одном конце домика находился огромный очаг, сложенный из глины и камней. Тут царил уют и комфорт, так как Анри Бюлэн создал самое лучшее, на что только он был способен.